Ваше письмо от 16 декабря дошло до меня вечером в последний день протекшего года. Оно было для меня утешительным заключением одного из лучших годов моей жизни. В спутники остальных лет я избираю самые возвышенные впечатления и привязанности. Судите по этому как дороги для меня выражения вашего во мне участия и приязни.

Граббе.

9

1849

Опять огромный промежуток в переписке, в котором Алексей Петрович не потребует от меня оправдания; опять и затруднения с чего начать, что описать, что умолчать; и того и другого, особенно последнего, в восемь месяцев беспрерывной, иногда не безуспешной деятельности, набралось много. Начну с того, что ближе к сердцу, с изъявления моей глубокой признательности за отческие ласки сыну моему, в бытность его в Москве, Вами сказанные. Этот эпизод останется навсегда в его благодарной памяти и послужит к его умственному и душевному образованию, не смотря на его краткость.

Посольство в Константинополь было чрезвычайно приятно и столь же счастливо. В пятнадцать дней борьбы против влияния Англии, представителем которой я нашел там одного из упорнейших противников России, Стратфорда Каннинга, все было одолено. Надменность встречена была достоинством и гордостью. Слава Богу, есть за кого, за Россию, которой имел я честь быть там представителем. Дипломатическим тонкостям и мелочам противопоставлены были важность тогдашнего положения Европы, истинные пользы самой Англии, ненадежность ея расчетов в случае войны России с Турцией, опытом происшедшего и нынешним взаимным положением обеих империй до очевидности выставленная; даже личное уничижение, к скорому возрождению неискусного, хотя весьма опытного и умелого противника моего, все вместе послужило к вразумлению турков, до того уступивших увлечению и далеко зашедших. Устрашенные, они тем поспешнее дали согласие на все, и даже более чем здесь от меня требовано было. Личная благодарность в Варшаве за то изъявленная, была полная и лестная.

Скоро того я отправлен был в Венгрию. Русской Бог велик! война кончилась скоро и во время. Я последний оставил Венгрию. Переговоры с Коморном, по желанию императора Австрийского, князем Шварценбергом мне переданного, тайно или через меня и доведенные до желаемых условий, переданы для заключения Австрийцам. Самолюбие их удовлетворено и потому капитуляция нарушена не была, как это непростительно сделано ими было с прежними.

В Вене сделан был мне лестный прием. Там собрались к тому времени главные деятели в последних происшествиях: славной старик Радецкий, молодец Иеллашичь, Гайнау, заклятой враг наш, благородный Гесс. Со всеми я сблизился различно, с Иелашичем до приязни, Радецкими везде и на обедах, даже у Императора, не соглашался идти передо мною, и мы входили всегда рука в руку. Без сомнения желали этим приемом загладить неловкости и недоразумения, в продолжении войны в разных случаях возникшие и невыгодные впечатления оставившие. На третий день по сдаче Коморна Император, чрез флигель-адъютанта графа Солтыка прислал мне при обязательном рескрипте свой орден Леопольда 1-й степени.

Сам вижу, что заплашался. Надолго ли останусь здесь, не знаю. Теперь у меня здесь два сына, которые удерживают, но шестеро детей с матерью притягивают в Малороссийскую деревню. Полагаю зиму посвятить первым, остальное время другим, если не определено свыше иначе.

Душевно Ваш Павел Граббе

17-го ноября 1849. С. Петербург.

10

На днях вошел ко мне прекрасный отрок, мне не незнакомый, которого я не спрашивая кто он, бросился обнимать, так черты его лица пробудили во мне все, что наполнило и украсило лучшую половину моей жизни и отзывается лучшими чувствами на остальной. Это был Ваш сын Николай. Жаль что он так далеко будет от меня жить, а то бы мы составили одну семью, тезка его мой Кавалергард и паж Михаил, мой второй сын.

Что мне сказать Вам о себе? В домашнем быту все главнейшее хорошо, но тесновато, особливо при взрослых уже дочерях и сынке, вступающем в большой свет. По службе напомню Вам наш русский сарафан, теперь он опять под лавкой.

Политикой Вас пощажу. На Западе грозовые тучи сходятся, сошлись, но разразится ли? Апокалипсис Наполеона, на скале св. Елены диктованной, на Германии сбывается во многом.

Филипп пришел за письмом, не хочу его удерживать и должен признаться, что-то не в духе писать.

Когда удастся Вас, мой Алексей Петрович, обнять и на досуге поговорить!

Мой Николай просит меня изъявить Вам свою сыновнюю признательность вместе с моею.

Ваш Павел Граббе.

С.Петербург 7-го ноября 1850.

11

1851.

Давно порывался я писать к Вам, Алексей Петрович, но ожидал полного возвращения охоты к исполнению обязанностей жизни, едва не написал возвращения охоты жить. Не скажу, чтобы совершенно в этом успел, но самые близкие, семейные обязанности исполняю внимательно, душа грустит. Детей, кроме двух пажей, держу около себя, не решаясь еще представить их, не приготовив к тому. Одна из самых ободрительных моих надежд, это Ваш приезд, Ваша беседа, – осуществится ли она? Кабинет Ваш с камином готов, впрочем, Вы вступите сами в полное распоряжение домом на праве начальника-отца, каким Вы в таком совершенстве для меня были.

С сыновними чувствами обнимаю Вас.

П.Граббе

17-го ноября 1851 С.Петербург.

12

Несколько дней тому крошечный Пихельштейн навестил меня и привез сведения и добрые вести об Вас; они победили мою обычную лень писать, особливо здесь на даче. Он уверяет, что Вы не отказались еще от намерения приехать к нам и остановиться у Вашего адъютанта, постаревшего правда, но только не сердцем, родственно, горячо Вам преданном. И на даче и в городе, ожидает Вас комната. Все моли дети, большие и малые, обрадовались, услышав это.

Пихельштейн рассказал вам мой патриархальный образ жизни. Пока мне его прощают, что далее будет – не знаю. Я был на ученьях и маневрах с 16-го по 20-е этого месяца и поеду на предстоящие через пять дней, в которых имею назначение, а не просто зрителем.

Душевно преданный

Вам П.Граббе

Г. Павловск 24-го июля 1852.

13

Что могу в коротком письме высказать Вам из всего, что теснится и рвется из сердца и из головы, после непонятных происшествий в последнее время меня постигших и отчасти, конечно, Вам известных? Ясно для меня только одно, что мне, лишенному почти всех материальных вознаграждений за целую жизнь, не всегда без успеха службе посвященную, должно стараться скрыть остальные дни, мне еще предоставленные, где-нибудь в удалении от какого-то странного преследования, ничем неотвратимого. Я располагаю на днях съездить в майорат, недалеко от Ковно, где с привычного мне в таких делах неловкостию, устроить, как сумею более исправную, чем доселе, уплату очень скромного дохода, потом, возвратясь в Петербург, поднять мое семейство, четырех дочерей и малолетнего сына и уехать с ними в полтавскую деревню, откуда в установленное время просить увольнения от службы. Думаю, что поедем на Москву и тогда удастся отвести душу пред тем, кто украсил и ободрил мою молодость, и с участием выслушает на сказку похожую на быль первых лет моей старости. До тех счастливых минут, в которых Провидение, надеюсь, мне не откажет, обнимает Вас, покуда заочно, глубоко Вам преданный

П. Граббе 23-го апреля,

ночью 1853-го года.

С.Петербург

Письма Ваши я получил.