Зажав щётку ногами, Маргарита сдирала кожуру с копчёной колбасы и жадно вгрызалась в неё, утоляя давно уже терзавший её голод. Колбаса оказалась неслыханно вкусная. Кроме того, придавало ей ещё большую прелесть сознание того, как легко она досталась Маргарите. Маргарита просто спустилась к тротуару и вынула свёрток с колбасой из рук у какой-то гражданки.

Теперь Маргарита медленно плыла на уровне четвёртого этажа в узком, но сравнительно хорошо сохранившемся переулке, причём и по левую и по правую руку у неё были громадные, высокие дома, по левую – старой стройки, по правую – недавно отстроенные. И в тех и в других окна были раскрыты, из многих из них слышалось радио – музыка.

Маргарите захотелось пить после колбасы. Она повернулась и мягко высадилась на подоконнике в четвёртом этаже и убедилась, что попала в кухню. Два примуса грозно ревели на громадной плите, заваленной картофельными очистками. Голубовато-зелёное пламя хлестало из них и лизало дно кастрюлек, и казалось, что ещё секунду и примусы лопнут. Две женщины стояли у кастрюль и, отворачивая носы, ложками мешали одна кашу, другая зловонную капусту, ведя между собою беседу.

Маргарита прислонила щётку к раме, взяла грязный стакан со столика, сполоснула его над засорённой спитым чаем раковиной и, с наслаждением напившись, прислушалась к тому, что говорили две домохозяйки.

– Вы, Пелагея Павловна, – грустно покачивая головой, говорила та, что кашу мешала, – и при старом режиме были стервой, стервой и теперь остались!..

– Свет, свет тушить, тушить надо в клозете за собою! Тушить надо, – отвечала резким голосом Пелагея Павловна, – на выселение на вас подадим! Хулиганьё!

– Пельмени воруешь из кастрюль, – бледнея от ненависти, ответила другая, – стерва!

– Сама стерва! – ответила та, что якобы воровала пельмени.

– Обе вы стервы! – сказала Маргарита звучно.

Обе ссорящиеся повернулись на голос и замерли с грязными ложками в руках. Маргарита повернула краники, и сразу оба примуса, зашипев, умолкли.

– Ты… ты чужой примус… будешь тушить? – глухим и страшным голосом спросила Пелагея Павловна и вдруг ложкой спихнула кастрюлю соседки с примуса. Пар облаком поднялся над плитой. Та, у которой погибла каша, швырнула ложку на плиту и с урчанием вцепилась в жидкие светлые волосы Пелагеи Павловны, которая немедленно испустила высокий крик «Караул!». Дверь кухни распахнулась, и в кухню вбежал мужчина в ночной сорочке и с болтающимися сзади подтяжками.

– Жену бить?! – страдальчески спросил он и кинулся к сцепившимся женщинам, но Маргарита подставила ему ножку, и он обрушился на пол с воплем.

– Опять дерутся! – провизжал кто-то в коридоре, – звери!

Ещё кто-то влетел в кухню, но уж трудно было разобрать кто – мужчина или женщина, потому что слетела кастрюля с другого примуса и зловонным паром как в бане затянуло всю кухню.

Маргарита перескочила через катающихся по полу в клубке двух женщин и одного мужчину, схватила щётку, ударила по стеклу так, что брызнуло во все стороны, вскочила на щётку и вылетела в переулок. Вслед ей полетел дикий уже совершенно вой, в который врезался вопль «Зарежу!» и хрустение давленого стекла.

Хохоча, Маргарита галопом пошла вниз и поплыла в переулке, раздумывая о том, куда бы ещё направиться. Так доплыла она до конца переулка, и тут её внимание привлекла роскошная громада вновь отстроенного дома.

Маргарита приземлилась и увидела, что фасад дома выложен чёрным мрамором, что двери широкие, что за стеклом виднеется фуражка и пуговицы швейцара, что над дверьми золотом наложена надпись «Дом Драмлита».

Что-то соображая, Маргарита щурилась на надпись, ломая голову над вопросом, что означает слово «Драмлит».

Взяв щётку под мышку, Маргарита вошла в подъезд, толкнув дверью удивлённого швейцара, и увидела лифт, а возле лифта на табуретке женщину, голова которой была обвязана, несмотря на тёплое время, пуховым платком.

И вот тут Маргарите бросилась в глаза чёрная громадная доска на стене и на этой доске выписанные белыми буквами номера квартир и фамилии жильцов.

Венчающая список крупная надпись «Дом Драматурга и Литератора» заставила Маргариту испустить хищный, задушенный вопль.

Подпрыгнув, она жадно начала читать фамилии: Хустов, Двубратский, Квант, Бескудников, Латунский…

– Латунский! – визгнула Маргарита. – Латунский!

Глаза её побежали дальше: …Семейкина-Галл, Мстислав Лавровский…

– Лавровский?! – зарычала Маргарита…

Швейцар у дверей вертел головой и даже подпрыгивал, стараясь понять чудо – заговоривший список жильцов.

– Ах, я дура, ах, я дура! – шипела Маргарита, – я теряла время… я, я…

Через несколько мгновений она подымалась вверх, в каком-то упоении повторяя:

– Латунский, 34, Латунский, 34…

В лифте она не нуждалась, щётка плавно несла её вверх, отщёлкивая концом палки ступени…

Маргарита мурлыкала по-кошачьи, напевала: «34, сейчас, сейчас…»

Вот 32 налево, 33 направо, сейчас, сейчас!

Вот налево – он, 34-й номер! Карточка «О. Латунский».

Маргарита соскочила со щётки, и разгорячённые её подошвы приятно охладила каменная площадка.

Маргарита позвонила раз, другой. Но никто не открывал. Маргарита стала жать кнопку и сама слышала трезвон, который поднялся в квартире Латунского. Да, по гроб жизни должен быть благодарен обитатель квартиры №34 покойному Берлиозу за то, что тот попал под трамвай и траурное заседание было назначено как раз на этот вечер. Никто не открывал, и Маргарита с размаху ударила щёткой в дверь, но тут же сама себя сдержала.

Во весь мах она неслась вниз, считая этажи, во весь мах вырвалась на улицу, опять поразив швейцара тем, что дверь открылась и захлопнулась сама собой, и, прыгая и приплясывая возле машин, стоявших у шикарного подъезда, мерила и отсчитывала этажи.

Отсчитав, взвилась и через мгновение через раскрытое окно входила в тёмную комнату.

Пол серебрился дорожкой от луны. По ней пробежала Маргарита, нашарила выключатель, и тотчас осветилась комната. Через минуту вся квартира полыхала светом. Щётка стояла, прислонённая к роялю. Маргарита обежала все углы. В квартире не было никого.

Тогда она сделала проверку, открыв дверь и глянув на карточку. Убедившись, что попала в самую точку, заперла дверь и ринулась в кухню.

Да, говорят, что и до сих пор критик Латунский бледнеет, вспоминая этот страшный вечер. До сих порон с благоговением произносит имя Берлиоза. И недаром. Тёмной гнусной уголовщиной мог ознаменоваться этот вечер – в руках у Маргариты по возвращении из кухни оказался тяжёлый, сплошь железный молоток.

Теперь ведьма сдерживала и уговаривала себя. Руки её тряслись, в помутневших глазах плавало бешенство… рот кривился улыбкой.

– Организованно, организованно, – шептала Маргарита, – и спокойно… – и, вскрикнув тихо: «Ля бемоль!» – она ударила молотком по клавише.

Попала она, правда, в чистое белое ля, и по всей квартире пронёсся жалобный стон. Потом клавиши завопили. Исступлённо кричал ни в чём не повинный беккеровский кабинетный инструмент. Клавиши вдавливались, костяные накладки полетели во все стороны. Инструмент гудел, выл, хрипел.

Со звуком выстрела лопнула под ударом молотка верхняя полированная крышка.

Тяжело дыша, красная и растрёпанная Маргарита мяла и рвала молотком струны.

Наконец отвалилась, бухнулась в кресло, чтобы перевести дыхание, и прислушалась. В кухне гудела вода, в ванной тоже. «Кажется, уже пошла на пол, – подумала Маргарита и добавила вслух: – Однако, засиживаться нечего! Надо работать…» И работа кипела в руках распаренной Маргариты. Шлёпая босыми ногами по лужам, вёдрами она носила из кухни воду в уютный кабинет критика и выливала её в ящики письменного стола и в пышно взбитые постели в спальной.

Выбившись из сил, взялась за более лёгкое: топила костюмы в ванне, топила там же книги, поливала чернилами паркет, а сверху посыпала землёй из разбитого вазона с фикусом. Со сладострастием поглядывала на люстру, зеркальный шкаф и шептала: «Ну это на закуску…»