Секретарю почудилось, что он слышит всё это во сне.

– Скажи, пожалуйста, – хрипло спросил Пилат, – твой хитон стирает одна женщина?

– Нет, – ответил Иешуа, – все разные.

– Так, так, так, понятно, – печально и глубоко сказал, качая головой, Пилат. – Он встал и стал рассматривать не лицо арестанта, а его ветхий, многостиранный таллиф, давно уже превратившийся из голубого в какой-то белесоватый.

– Спасибо, дружок, за приглашение! – продолжал Пилат, – но только, к сожалению, поверь мне, я вынужден отказаться. Кесарь-император будет недоволен, если я начну ходить по полям! Чёрт возьми! – неожиданно крикнул Пилат своим страшным эскадронным голосом.

– А я бы тебе, игемон, посоветовал пореже употреблять слово «чёрт», – заметил арестант.

– Не буду, не буду, не буду, – расхохотавшись, ответил Пилат, – чёрт возьми, не буду.

Он стиснул голову руками, потом развёл ими. В глубине открылась дверь, и затянутый легионный адьютант предстал перед Пилатом.

– Да-с? – спросил Пилат.

– Супруга его превосходительства Клавдия Прокула {143} велела передать его превосходительству супругу, что всю ночь она не спала, видела три раза во сне лицо кудрявого арестанта – это самое, – проговорил адьютант на ухо Пилату, – и умоляет супруга отпустить арестанта без вреда.

– Передайте её превосходительству супруге Клавдии Прокуле, – ответил вслух прокуратор, – что она дура. С арестованным поступят строго по закону. Если он виноват, то накажут, а если невиновен – отпустят на свободу. Между прочим, и вам, ротмистр, следует знать {144}, что такова вообще практика римского суда.

Наградив адъютанта таким образом, Пилат не забыл и секретаря. Повернувшись к нему, он оскалил до предела возможного желтоватые зубы.

– Простите, что в вашем присутствии о даме так выразился.

Секретарь стал бледен, и у него похолодели ноги. Адьютант же, улыбнувшись тоскливо, забренчал ножнами и пошёл, как слепой.

– Секретарю Синедриона, – заговорил Пилат, не веря, всё ещё не веря своей свежей голове, – передать следующее. – Писарь нырнул в свиток. – Прокуратор лично допросил бродягу и нашёл, что Иешуа Га-Ноцри психически болен. Больные речи его и послужили причиной судебной ошибки. Прокуратор Иудеи смертный приговор Синедриона не утверждает. Но вполне соглашаясь с тем, что Иешуа опасен в Ершалаиме, прокуратор даёт распоряжение о насильственном помещении его, Га-Ноцри, в лечебницу в Кесарии Филипповой при резиденции прокуратора… {145}

Секретарь исчез.

– Так-то-с, царь истины, – внушительно молвил Пилат, блестя глазами.

– А я здоров, игемон, – сказал бродяга озабоченно. – Как бы опять какой путаницы не вышло?..

Пилат воздел руки к небу, некоторое время олицетворяя собою скорбную статую, и произнёс потом, явно подражая самому Иешуа:

– Я тебе тоже притчу могу рассказать: во Иордане один дурак утоп, а его за волосья таскали. Убедительно прошу тебя теперь помолчать, благо я тебя ни о чём и не спрашиваю, – но сам нарушил это молчание, спросив после паузы: – Так Марк дерётся?

– Дерётся, – сказал бродяга.

– Так, так, – печально и тихо молвил Пилат.

Вернулся секретарь, и в зале все замерли. Секретарь долго шептал Пилату что-то. Пилат вдруг заговорил громко, глаза его загорелись. Он заходил, диктуя, и писарь заскрипел:

– Он, наместник, благодарит господина первосвященника за его хлопоты, но убедительно просит не затруднять себя беспокойством насчёт порядка в Ершалаиме. В случае, ежели бы он, порядок, почему-либо нарушился… Exeratus Romano metus non est notus… [11] и прокуратор в любой момент может демонстрировать господину первосвященнику ввод в Ершалаим кроме того 10-го легиона, который там уже есть, ещё двух. Например, фретекского и апполинаретского. Точка.

«Корван, корван» {146}, – застучало в голове у Пилата, но победоносно и светло.

И ещё один вопрос задал Пилат арестанту, пока вернулся секретарь.

– Почему о тебе пишут – «египетский шарлатан»?

– А я ездил в Египет с Бен-Перахая три года тому назад, – объяснил Ешуа.

И вошёл секретарь озабоченный и испуганный, подал бумагу Пилату и шепнул:

– Очень важное дополнение.

Многоопытный Пилат дрогнул и спросил сердито:

– Почему сразу не прислали?

– Только что получили и записали его показание!

Пилат впился глазами в бумагу, и тотчас краски покинули его лицо.

– Каиафа – самый страшный из всех людей в этой стране, – сквозь стиснутые зубы проговорил Пилат секретарю, – кто эта сволочь?

– Лучший сыщик в Ершалаиме, – одними губами ответил секретарь в ухо Пилата.

Пилат взвёл глаза на арестованного, но увидел не его лицо, а лицо другое. В потемневшем дне по залу проплыло старческое, обрюзгшее, беззубое лицо, бритое, с сифилитической болячкой, разъедающей кость на жёлтом лбу, с золотым редкозубым венцом на плешивой голове. Солнце зашло в душе Пилата, день померк. Он видел в потемнении зелёные каприйские сады, слышал тихие трубы. И стукнули гнусавые слова: «Lex Apuleje de majestate» [12]. Тревога клювом застучала у него в груди.

– Слушай, Иешуа Га-Ноцри, – заговорил Пилат жестяным голосом. – Во втором протоколе записано показание: будто ты упоминал имя великого Кесаря в своих речах… Постой, я не кончил. Маловероятное показание… Тут что-то бессвязно… Ты ведь не упоминал этого имени? А? Подумай, прежде чем ответить…

– Упоминал, – ответил Иешуа, – как же!

– Зря ты его упоминал! – каким-то далёким, как бы из соседней комнаты, голосом откликнулся Пилат, – зря, может быть, у тебя и есть какое-то дело до Кесаря, но ему до тебя – никакого… Зря! Подумай, прежде чем ответить: ты ведь, конечно… – На слове «конечно» Пилат сделал громадную паузу, и видно было, как секретарь искоса смотрит на него уважающим глазом…

– Но ты, конечно, не говорил фразы, что податей не будет?

– Нет, я говорил это, – сказал светло Га-Ноцри.

– О, мой Бог! – тихо сказал Пилат.

Он встал с кресла и объявил секретарю:

– Вы слышите, что сказал этот идиот? Что сказал этот негодяй? Оставить меня одного! Вывести караул! Здесь преступление против величества! Я спрошу наедине…

И остались одни. Подошёл Пилат к Иешуа. Вдруг левой рукой впился в его правое плечо, так что чуть не прорвал ветхий таллиф, и зашипел ему прямо в глаза:

– Сукин сын! Что ты наделал?! Ты… вы… когда-нибудь произносили слова неправды?

– Нет, – испуганно ответил Иешуа.

– Вы… ты… – Пилат шипел и тряс арестанта так, что кудрявые волосы прыгали у него на голове.

– Но, Бог мой, в двадцать пять лет такое легкомыслие! {147} Да как же можно было? Да разве по его морде вы не видели, кто это такой? Хотя… – Пилат отскочил от Иешуа и отчаянно схватился за голову, – я понимаю: для вас всё это неубедительно. Иуда из Кариот симпатичный, да? – спросил Пилат, и глаза его загорелись по-волчьи. – Симпатичный? – с горьким злорадством повторил он.

Печаль заволокла лицо Иешуа, как облако солнце.

– Это ужасно, прямо ужас… какую беду себе наделал Искариот. Он очень милый мальчик… А женщина… А вечером!..

– О, дурак! Дурак! Дурак! – командным голосом закричал Пилат и вдруг заметался как пойманный в тенета. Он то попадал в золотой пилящий столб, падавший из потолочного окна, то исчезал в тени. Испуганные ласточки шуршали в портике, покрикивали: «Искариот, искариот»…

Пилат остановился и спросил, жгуче тоскуя:

– Жена есть?

– Нет…

– Родные? Я заплачу, я дам им денег… Да нет, нет, – загремел его голос… – Вздор! Слушай ты, царь истины!.. Ты, ты, великий философ, но подати будут в наше время! И упоминать имени великого Кесаря нельзя, нельзя никому, кроме самоубийц! [Слушай, Иешуа Га-Ноцри, ты, кажется, себя убил сегодня…] Слушай, можно вылечить от мигрени, я понимаю: в Египте учат и не таким вещам. Но ты сделай сейчас другое – помути разум Каиафы сейчас. Но только не будет, не будет этого. Раскусил он, что такое теория о симпатичных людях, не разожмёт когтей. Ты страшен всем! Всем! И один у тебя враг – во рту он у тебя – твой язык! Благодари его! А объём моей власти ограничен, ограничен, ограничен, как все на свете! Ограничен! – истерически кричал Пилат, и неожиданно рванул себя за ворот плаща. Золотая бляха со стуком покатилась по мозаике.