Закончив то, что он обметывал руками, крестный сел за машину. Пострекотал своим "зингером", а потом перестал и снова смеется.
- Монька Григорий Иванович... Теперь уже он пан Гжегож. Плёховский учитель. Тоже шьет у меня. Шил один раз. Кожух. А уже теперь у него не кожух, а пальто. Что там Габрусь или Бойко! Это ж такой образованный человек, и городское окончил, как Степа Тивунчик, да еще и Несвижскую семинарию. И теперь же его паны переучивали где-то на Гжегожа. Может, и не дали б по-своему учить, по-польски, да он у батюшки нашего родной племянник. Учит. И кому бы это так простили, как ему прощают. Вот нервенный дак нервенный! Свистом его распустили. Прямо бежит, удирает, если кто свистнет. И наши ж тоже, скажем, Володя Чиркун или Костя Осечка, а то и Тимох... Едут из лесу, а он навстречу идет по дороге. Так уже как только издали узнает, что это наши, сходит с дороги в поле - по снегу, по целине. Отвернется от них, нагнется, пальто задерет - на, свисти! Пан учитель!
Крестный хохочет до слез, а потом, успокоясь, снова растолковывает:
- Нервенный человек.
Но уже не говорит, что над таким грех смеяться.
МУЖСКОЙ РАЗГОВОР
Крестный сидит на короткой скамейке, и ноги его, обутые в самодельные валенки, едва достают до пола. Он обернулся пеленкой: его стрижет Тимох Ермолич.
- С лета самого собирался, Тимоша, и, слава богу, пришел, - смеялся крестный, садясь на скамейку.
- Если б у меня была одна эта забота, чтоб тебя обиндюжить, дак я уже давно зашел бы, - спокойно оправдывался Тимох, который и осенью еще пропадает то на лугу, то в лесу, то над рекою. Благо, поднялся его старший парень, есть кому работать в поле. - Зато я тебя теперь очеловечу, хоть еще раз женись.
Если б ту скамейку можно было, как в парикмахерской, подкрутить вверх, Тимоху было бы значительно удобней, а так он стоит над крестным крюком.
В хате еще только тетка Агата и я. Тетка недомогает что-то и потому лежит на печи, а я сижу на лавке, смотрю и слушаю.
Сгибаясь над крестным, Тимох то сосредоточенно наводит "польку", то почему-то сам себе улыбается. Возможно, и вспоминает...
Нет, это сам я вспомнил ту "родословную", которую он, Тимох, недавно придумал. Услышав от своей Волечки или, может, и прочитав наконец в самом начале Евангелия, как это "Авраам родил Исаака; Исаак родил Иакова; Иаков родил Иуду и братьев его", он перенес это в Нижние Байдуны, начав с крестного:
- Рафалок родил Ляпножку, Ляпножка родил Пучка, Пучек родил Митрошку, а уж Митрошка - Винцучка.
Ляпножка - это тот маленький одинокий вдовец, в холодной хатке которого мы танцевали свое "кукареку"; прозвище пошло оттого, что он, идя, смешно сгибал в колене правую ногу и ляпал лаптем сверху, будто нарочно. Пучек наш кузнец и самый лучший ныряльщик. Митрошка - Важное Лицо. А Винцучек тот, что в Аресевой хате перевернул на печи "сани". Все они низкорослые, а Рафалок самый маленький, потому с него и начинается.
Мне за крестного не обидно, а тоже смешно. Смеяться за глаза бывает не стыдно, хотя и не хочется, чтоб он об этом знал. Как тогда у нас с Качкиным Володей было, когда мы украли у крестного голубку и хихикали, пробираясь огородами домой, представляя, как вечно злая тетка Агата посадит его в мешок, забросит за плечи и кинется нас догонять. Смех, может, и глупый, но что ж ты поделаешь? - веселый. Даже и теперь, когда мне уже не девять, а шестнадцать.
Крестный не обижается на Тимоха, не думает выговаривать ему. И, видать, не потому только, что сам любит смешное, а в какой-то связи с желанием считаться настоящим, полноценным мужчиной. Он был не только смешливый, а и слезливый, мог заплакать от песни, от чужой обиды, а о таких натурах в деревне говорят: как баба. Мало, что ты калека, так еще и "баба"... Родил? А что ж, если не Исаака да Иакова, так Миколая, Сергея и Женика. Старшие где-то в школе, Миколай в местечко уже ходит, Сергей в свою, а Женик побежал на улицу. Хлопцы еще малые, потому что крестный женился поздно, а потом дети умирали один за одним, тоже трое, пока не родился Миколай.
Утверждая себя, мужчину, крестный любит говорить с Тимохом и про то, о чем уже он теперь говорит при мне, не очень остерегаясь.
Беседа у них, парикмахера и клиента, идет давно, я беру ее здесь с середины:
- Как был я, Тимоша, молодым... Да кабы хоть людское что, а то ж калека несчастный, а выпьешь когда-нибудь с хлопцами, дак не только, сдается, что, а стену целовал бы!..
- А чего ж, - гудит Тимоха, довольно проворно и незвучно лязгая ножницами. - Вот и нацеловал. Хлопцы здоровые, мордастые, как самому себе деланы. Вам бы еще...
- Брехуны вы! Только знай мелете... - перебивает с печи тетка Агата, почти всегда чем-то недовольная.
Но Тимох будто и не слышит, продолжает свое:
- ...дочек еще бы три или четыре. Поговорил бы ты с Братом Арсением. Ты ему - как это хлопцев, а он - как девок. По-соседски...
- Дочки, - говорит будто в раздумье крестный. - Они у Арсеня беленькие, деликатненькие, как маца.
- У него как маца, а у тебя будут как халы. Он святее, а ты коренастее.
Теткино "брехуны вы!" не было, видать, очень злым, а только так, по привычке быть недовольной, потому что вот и она присоединяется:
- Старые мы уже, Тимох, на дочек. Куда нам. Дай бог сынов вырастить.
Тимох снова лезет в то, чего наслушался от своей Волечки, только уже не в Новый завет, а еще дальше - в Старый.
- А как же Сорка у того Авраама? - спрашивает он. - Старая баба была, девяносто годов. Да и "господину твоему", Рафалку, не девяносто девять, как тому Аврааму, когда ему бог сделал обрезанец.
Крестный хочет смеяться, но под ножницами ему не очень сподручно, да и боязно - как бы не ущипнули, - и он только морщится в усмешке.
- Ты говоришь, по-соседски, - повторяет Тимохово, уже далековатое. По-соседски бывает всякое. Тебе говорили, а я ж и сам видел и слышал, как он, Арсень, Аленку Секачиху отучивал. Игнат ее - так себе балалэй, только что посмеяться над кем-нибудь умеет исподтишка. А сама ж она - молотилка!
- Злобная вредина, аж во рту черно, - уточняет Тимох.
- Ну, - соглашается крестный. - Только и знает, что "холерия" да "холерия". Правду говорит Заяц Евхим: слово скажет, дак и не знаешь, куда его определить. Мало того, что своего с утра до ночи долбит, дак и на Арсеня еще насела. Баптист, "бог есть любовь". Когда-то хват он был, сам знаешь, а сегодня - хоть дои, такой покладистый. Дак можно уже, другая думает, и на голову человеку на... Это ж терпенье надо на такую соседушку! А тут он путо с забора схватил и давай ее по заднице хлестать!
- А сколько там и задницы той, - снова уточняет Тимох. - Высохла и она от зла.
- Ну, - соглашается крестный, - Аленка в крик: "Тебе ж нельзя! Ты ж святой!" А он: "Можно, говорит, такую, как ты, можно. Господь скотину вервием из храма святого выгонял!" А путо, то самое вервие, у него ж еще и мокрое: он только что кобылу с лужка привел. В святое утро и начали...
Тут уже крестный не может удержаться и хохочет. И Тимох разгибается над ним, не стрижет.
- С росицей оно лучше, - уточняет он и это. - И косить, и с бабой...
Тимох пришел не только стричь крестного, принес и портки шить.
В то время крестный был еще и впрямь крепок. Шил и кожухи, и суконные сермяги, которые у нас называли бурками. А портки - сколько хочешь. Мог и клеш, и "гальфе", и ни то ни се.
- Примерку сделаем, - сказал он, поблагодарив за стрижку.
Однако сначала отошел до порога, отряс пеленку от волос, сложил ее с профессиональным уважением к каждой ткани, потом взял из угла веник, замел от скамейки к ухватам, скамейку поставил к печке и повторил:
- Давай будем примерять.
- А на черта нам та примерка? - лениво и мудро спросил Тимох. - Мне лишь бы ширинка спереди.
Крестный сначала прямо возмущается:
- Ну, что это ты, Тимоша, говоришь? Нужна же мне и длина, и поясница, и в шагу...