28 января Чернин вернулся в Брест, на следующий день туда вернулся из Петербурга Троцкий, а 30-го Чернин записывает, что в этот день состоялось пленарное заседание. Нет никакого сомнения, пишет он, что революционные события в Австрии и Германии взвинтили надежды петербургских делегатов до крайности.

Мне кажется, что почти исключена возможность прийти еще к соглашению с русскими. По всему, что просачивается от русской делегации, видно, что они положительно ждут в ближайшие недели начала мировой революции и их тактика состоит в том, чтобы выиграть время и дождаться этого момента. Сегодняшнее заседание не привели к каким особенным результатам, были только пикировали между Кюльманом и Троцким. Сегодня должно состояться первое заседание комиссии по территориальным вопросам, где я буду председательствовать и трактовать наши территориальные дела. Единственное, что делает новое положение интересным, по-видимому, только то, что отношения между Петербургом и Киевом значительно ухудшились и что киевская комиссия большевиками теперь уже вообще не признается более самостоятельной.

1 февраля. Состоялось заседание с петербургскими делегатами по территориальным вопросам под моим председательством. Я стремлюсь к тому, чтобы выдвинуть петербургских и украинских делегатов друг против друга и, по крайней мере, заключить мир либо с теми, либо с другими. У меня еще есть слабая надежда, что подписание мирного договора с одной из этих партий окажет такое сильное давление на другую, что все-таки, пожалуй, можно будет заключить мир с обеими. На мой вопрос, признает ли Троцкий, что украинцы вправе одни вести с нами переговоры относительно их границ, он, как и следовало ожидать, категорически ответил отрицательно. После краткого препирательства я предложил закрыть заседание, чтобы дать киевлянам и петербуржцам выяснить вопрос между собой.

2 февраля. Я предложил украинцам поговорить, наконец, откровенно с петербургскими делегатами, и достигнутый успех превзошел почти все мои ожидания. Грубости, которые украинские делегаты бросали по адресу петербургских, были прямо курьезны и доказывают, как велика пропасть между обоими правительствами и что не наша вина, если мы не можем с ними заключить мир одновременно. Троцкий был до крайности растерян, так что было даже жалко на него смотреть. Страшно бледный, он дико озирался и нервно чертил карандашом по лежавшей перед ним пропускной бумаге. Крупные капли пота выступали на его лбу. По-видимому, его глубоко задело то, что в присутствии врагов ему пришлось выслушать такие оскорбления от собственных соотечественников.

3 февраля Чернин, Кюльман и др. Делегаты уехали в Берлин для участия в совещании. 5 февраля Чернин записывает в дневник, что заседание продолжалось в Берлине целый день.

У меня неоднократно были резкие столкновения с Людендорфом. Если нужная нам ясность еще не достигнута, то во всяком случае мы на пути к ней. Речь шла о том, чтобы окончательно выяснить нашу тактику в Бресте и вместе с тем зафиксировать письменно, что мы обязаны бороться только за те владения, которые принадлежали Германии до войны. Людендорф горячо возражал и сказал: "Если Германия заключит мир без выгоды - она потеряла войну". Когда спор стал приобретать более страстный характер, Гертлинг [германский канцлер. Ю.Ф.] меня толкнул и шепнул мне: "Оставьте его, мы это сделаем вдвоем, без Людендорфа".

6 февраля вечером Чернин вернулся в Брест. Положение там стало более ясным вследствие того, что туда прибыл лидер австрийских украинцев (русин) Николай Василько.

Он выступает здесь в гораздо более национально-шовинистическом духе, чем я ожидал на основании того, что я знал о нем в Вене очевидно потому, что на него действует роль, которую здесь, в Бресте, играют его русско-украинские товарищи. Но нам стало наконец ясно, в чем заключаются минимальные требования украинцев. Я в Берлине советовал подписать как можно скорее мир с украинцами и предложил начать потом переговоры с Троцким от имени Германии и постараться выяснить в разговоре с ним с глазу на глаз, возможно ли соглашение с ним или нет. После некоторых возражений германцы согласились, и 7 февраля состоялась моя беседа с Троцким.

Я сказал в начале нашего разговора Троцкому, что у меня такое впечатление, будто мы находимся непосредственно перед разрывом и возобновлением войны и что я хотел бы знать, действительно ли это совсем неизбежно, раньше, чем решиться на такой тяжелый шаг. Я поэтому прошу г-на Троцкого указать мне откровенно и ясно условия, которые он мог бы принять. Троцкий мне точно и ясно ответил, что он вовсе не так наивен, как мы, по-видимому, думаем, что он очень хорошо понимает, что самым убедительным из всех аргументов является сила и что Центральные империи в состоянии отнять у России те области, о которых идет речь. Он уже неоднократно поэтому пытался в заседаниях облегчить положение Кюльмана и доказывал ему, что речь идет не о праве на самоопределение народов оккупированных областей, а о неприкрытых грубых аннексиях и что он вынужден уступить силе. Троцкий сказал, что никогда не откажется от своих принципов и никогда не признает такого толкования самоопределения народов. Пусть германцы заявят коротко и ясно, каковы границы, которых они требуют, и он тогда провозгласит перед всей Европой, что совершается грубая аннексия, но что Россия слишком слаба для того, чтобы защищаться. Только отказ от Моозунских островов для него, по-видимому, неприемлем. Затем Троцкий заявил, что очень характерно для положения, что он никогда не согласится, чтобы мы заключили отдельный мирный договор с Украиной, так как Украина уже больше не во власти Рады, а контролируется большевистскими войсками. Она образует часть России, и мирный договор с Украиной был был потому вмешательством во внутренние дела России. Положение, по-видимому, таково, что приблизительно десять дней тому назад русские войска действительно вступили в Киев, но потом были оттуда прогнаны и власть опять в руках Рады. Непонятно, не знает ли об этом Троцкий, или же он сознательно говорит неправду, но мне первое представляется более вероятным.

Последняя надежда прийти к соглашению с русскими исчезла. В Берлине было перехвачено воззвание петербургского правительства, приглашающее германских солдат убить имератора и генералов и побрататься с большевистскими войсками. В ответ на это Кюльман получил телеграмму от императора Вильгельма немедленно покончить с переговорами и потребовать, кроме Курляндии и Литвы, также еще не занятые области Эстляндии и Лифляндии, и все это - не обращая внимания на право народов на самоопределение. Подлость этих большевиков делает переговоры невозможными. Я не могу обвинить Германию за то, что этот образ действий ее возмущает. Но все же новое поручение из Берлина не может быть осуществлено. Мы не желаем осложнять дела еще Эстляндией и Лифляндией.

8 февраля. Сегодня вечером мир с Украиной должен быть подписан. Первый мир в этой ужасной войне. Но сидит ли Рада действительно еще в Киеве? Василько показал мне телеграмму, посланную 6 февраля из Киева здешней украинской делегации. А Троцкий отклонил мое предложение послать офицера австрийского генерального штаба, чтобы выяснить в точности положение дел. Таким образом, его утверждение, что на Украине власть уже в руках большевиков, было только хитростью. Грац (директор департамента) сказал мне, что Троцкий, узнавший сегодня утром о нашем намерении подписать мир с Украиной, был весьма удручен. Это укрепляет мою решимость подписать мирный договор с Украиной. Завтра должно состояться заседание с петербургскими делегатами, и тогда выяснится, возможно ли соглашение или разрыв неизбежен. Во всяком случае несомненно, что брестское интермеццо большими шагами продвигается к концу.

11 февраля. Троцкий отказывается подписать. Война кончена, но мира нет.

Чернин резюмирует положение австрийской делегации в Бресте следующим образом:

Было невозможно заставить германцев стать на точку зрения отказа от Курляндии и Литвы. Физической силы у нас не было. Давление, которое оказывало германское верховное командование, с одной стороны, и фальшивая игра русских - с другой, делали это невозможным. Мы стояли поэтому перед альтернативой: либо разойтись с Германией при подписании мирного договора и подписать отдельный договор, - либо же вместе с нашими тремя остальными союзниками подписать мирный договор, который содержал бы в скрытом виде аннексию русских окраинных областей. Мирный договор с Украиной состоялся под давлением начинавшегося голода. Он носит на себе отпечаток условий, при которых он появился на свет. Это верно. Но столь же верно, что несмотря на то, что мы получили от Украины значительно меньше, чем мы надеялись, мы без этой поддержки вообще не были в состоянии дожить до следующего урожая. Статистически доказано, что весной и летом 1918 года мы получили от Украины 42.000 вагонов. Было бы невозможно достать эти съестные припасы из какого-нибудь другого места. Миллионы людей были таким образом спасены от голода, и это должны помнить те, кто критикует этот мирный договор.