И вот мы в доме отдыха. Погода стоит солнечная, тихая. Вода в реке теплая. Но нам с Виктором не до купания. Мрачные бродим по лесу и вспоминаем погибших боевых друзей. Даже в мыслях не укладывается, что они, вместе с нами начавшие войну, уже не увидят зарю победы.

Словно живой встает перед глазами Сергей Щербаков - высокий, широкоплечий русский богатырь из Касли. Добрый, простодушный, он с улыбкой и шутками шел даже на самые трудные задания. Лейтенанту было всего 23 года. Светловолосый и сероглазый, он выглядел иногда рослым мальчиком. Но в бою действовал, как умудренный опытом воин, мужеству и мастерству которого мог позавидовать каждый.

Нас с Сергеем связывала особая дружба. Мы вместе поступили в военное авиационное училище, в один и тот же день вылетели самостоятельно. Первые бои еще больше сроднили и сблизили нас. И вот его не стало...

По рассказам очевидцев, самолет Щербакова загорелся на малой высоте над танковой колонной противника. Его подожгли немецкие истребители. Сергей, видимо, был или тяжело ранен, или даже убит, поскольку он не попытался уйти на высоту, чтобы потом сбить пламя скольжением. Пролетев немного по прямой, его самолет взорвался в воздухе.

В те дни я поклялся мстить за друга" пока руки держат штурвал, и еще задумал: если доживу до победы и у меня родится сын, непременно назову его Сергеем.

Не мне судить, как я воевал, всегда ли действовал безошибочно, все ли отдал на алтарь Победы. Да, вероятно, и нет такой меры, которой можно было бы измерять дела и чувства человека. Одно скажу: до самого конца войны Сергей Васильевич Щербаков был всегда со мною рядом, в моем сердце. Мы уходили в грозовое небо великой битвы и разили ненавистных оккупантов. Знает об этом и мой сын Сергей, который, я надеюсь, унаследовал от фронтового друга его отца не только имя, но и лучшие качества советского патриота верность долгу, безграничную любовь к Родине, неугасимую ненависть к врагам...

В доме отдыха время тянулось медленно. В печати продолжали публиковаться неутешительные сводки. Через три дня наш экипаж явился в штаб. Здесь мы узнали, что эскадрилья уже успела пополниться и насчитывала теперь восемь экипажей.

Меня тут же послали на аэродром Паникля за отремонтированным самолетом - тем самым, на котором раньше летал Сергей Щербаков. Когда я добрался туда на У-2, день клонился к вечеру. На облет самолета времени не оставалось. Осмотрев его и опробовав двигатели, я немедленно взлетел, ничуть не смущаясь отсутствием штурмана и воздушного стрелка-радиста. СБ был последней модификации, с новыми моторами и посадочной фарой в левом крыле. В воздухе вел себя прекрасно и по достоинству занял место на стоянке возродившейся эскадрильи.

Пока проходила реорганизация, вернулись в родной полк еще несколько человек из потерянных в боях экипажей. Среди них Степан Браушкин и Гриша Гаврик - прекрасные летчики-ночники.

Боевая обстановка, и особенно непрерывные боевые вылеты, почти не оставляет времени для раздумий и вое поминаний. Воюя во имя будущего, солдат преломляет его сквозь призму сегодняшнего дня, очередного боя, где жизнь и смерть ходят рядом. Но не ошибусь, если скажу, что большинство из моих фронтовых друзей, и я в том числе, никогда не думали о гибели, как о чем-то фатальном, не боялись ее и уж, во всяком случае, не ставили жизнь выше долга.

Вскоре интенсивная боевая работа снова втянула всех в круговорот полетов на воздушную разведку и бомбометание по различным объектам врага. И в первых же вылетах после двухнедельного перерыва я убедился, что от войны можно отвыкнуть: разрывы зенитных снарядов стали сильнее, чем раньше, привлекать внимание и возбуждали желание обойти опасную зону. Удержать себя стоило немалых усилий. Потребовалось время, чтобы вновь обрести былую "форму".

Военный календарь отсчитывал новые дни и недели. На увядающую траву посыпались первые пожелтевшие листья. Нередко почти до земли опускались рваные дождевые тучи. А боевое напряжение возрастало - немецко-фашистские войска продолжали рваться к Москве н Ленинграду, то на одном, то на другом участке фронта терзали нашу оборону. Надо было непрерывно поддерживать с воздуха свои наземные войска, уничтожать вражеские переправы, его резервы на марше и боевую технику. Летали мы теперь чаще всего мелкими группами и в одиночку. Наш экипаж значился в ветеранах, и ему, естественно, ставили самые сложные задачи. Была на это и другая причина: некоторые летчики и штурманы не могли летать в сложных погодных условиях, сложившихся во второй половине сентября.

Полеты в облаках повышали, так сказать, "коэффициент безопасности": противник не имел технических средств для перехватов или поражения визуально невидимых целей. Молодые летчики мало-помалу осваивали сложные метеоусловия, и наши потери резко сократились, кадры летного состава стабилизировались. Это давало основания рассчитывать, что эскадрилья скоро восстановит былую боевую мощь.

...Мы сидели в большой эскадрильской палатке и играли в домино. Под стук "костяшек" и шум дождя никто сразу не заметил, как в палатку вошел майор Полбин. Наконец кто-то подал команду, все встали. Иван Семенович скептически посмотрел на участников баталии, но промолчал. Затем неторопливо извлек из кармана телеграфный бланк, и лицо его сразу стало строгим. Чувствовалось, что командир собирается сообщить нам что-то очень важное. Он даже не подал, как обычно, команду "Вольно", и мы замерли в молчаливом ожидании.

При тусклом свете коптилки командир зачитал телеграмму. Смысл ее заключался в том, что наши войска вели сейчас тяжелые оборонительные бои с превосходящим противником и командующий общевойсковой армией не приказывал, а просил, если это возможно, выделить хотя бы один-два экипажа для удара по железнодорожной станции, на которой происходила выгрузка вражеских резервов. Причем там, за 300 километров от нас, погода была хорошая.

Дочитав телеграмму, командир разрешил всем сесть. В раздумье, словно формулируя вслух прерванную мысль, сказал, что, несмотря на такое ненастье, на то, что полеты в такую погоду сложны и опасны, летчики не должны, не могут оставить в беде свои наземные войска. И тут же попросил встать тех, кто мог бы выполнить боевую задачу.

Я вскочил и быстро огляделся: рядом стояли все летчики эскадрильи, даже те, которые никогда не летали ни в облаках, ни ночью. Полбин поблагодарил нас за готовность к риску, но заметил, что сам он, как командир, обязан предупреждать неоправданные потери, поэтому пошлет лишь наиболее подготовленные экипажи. Первым он назвал свой экипаж, затем еще четыре и тут же поставил боевую задачу. Я должен был лететь первым, вести разведку погоды и обозначить цель.

Сейчас, когда взлетно-посадочные полосы великолепно оборудованы для ночного старта и посадки, трудно представить взлет ночью, в проливной дождь, без всякого светообеспечения. Все выполнялось буквально вслепую, и только твердое знание особенностей своей машины и безупречная техника пилотирования позволяли летчику благополучно взлетать в таких невероятно трудных условиях, да еще с бомбами и полной заправкой.

...Больше часа шел наш самолет в густых свинцово-серых облаках, пока не появились первые просветы. А неподалеку от цели начали хорошо просматриваться крупные ориентиры: поселки, железная и шоссейная дороги, водоемы. Едва Игорь Копейкин передал сводку погоды на КП полка и экипажам нашей группы, как впереди по курсу показалась цель - железнодорожная станция. Даже издалека было заметно, что там идет интенсивная работа: не ожидая в такую погоду ударов с воздуха, враг не принял мер маскировки, боевая техника выгружалась из вагонов и с платформ при ярком электрическом свете.

Мы легли уже на боевой курс, когда на станции одна за другой начали гаснуть лампы, - видимо, враг услышал гул моторов. Но было уже поздно: фугасные бомбы сорвались с замков и устремились вниз. Делаем повторный заход. Теперь цель хорошо освещалась возникшими пожарами.

Задание выполнено. Можно разворачиваться и следовать на базу. Но на какую? (И. С. Полбин разрешил командирам экипажей самостоятельно решать этот вопрос.)