Затем, через много лет, уже после Отечественной войны, тут поселился другой человек. Конструктор, лауреат, академик.
Он откуда-то узнал про этот тихий закуток каменистой приморской земли, приехал, увидел, облюбовал, выбрал себе над самым морем круглую скалу и на самом верху, под ветрами и звездами, поставил виллу, загадочную, всю в башенках, высоких просторных террасах, причудливо барочных окнах, неодинаковые пропорции которых удачно гармонировали с неистовыми ландшафтами и древними вулканическими руинами окрестностей. Конструктору нужен был особый отдых, нужно было одиночество, кто-то догадался, может, так же, как Пронченко с Карналем, и помог ему уединиться хотя бы на короткое время вот здесь, на базальтовой скале.
Общество может быть чрезмерно щедрым, но иногда забывает о своей щедрости и становится даже неблагодарным. Именно это и произошло с виллой конструктора, который так иного сделал для нашей победы над фашизмом. Пришли люди с будничным мышлением, мгновенно оценили преимущества места, выбранного когда-то конструктором, на скалу взбираться им не было нужды, зато они накрепко отаборились у ее подножья. Скалу обставили так: с одной стороны "Левада" - кафе самообслуживания, пропускная способность - двадцать тысяч человек в сутки, кафе гремит жестяными подносами, стучит тарелками, бьет гамом и клекотом, с другой стороны - общественная уборная для пятидесяти тысяч "дикарей", которые слоняются по набережной с апреля и до конца октября ежегодно; с третьей - спасательная станция, на деревянной вышке которой с утра до позднего вечера надрывается мужской натренированный бас со всем спектром модуляции сердитости: "Вернитесь в зону купания! Повторяю! Вернитесь в зону купания!" А что с четвертой стороны? Еще одна скала, совсем уж неприступная, сплошной камень, голая субстанция, на вершине которой еще перед восходом солнца усаживается какая-нибудь парочка, демонстрируя минимальный бюстгальтер и японские плавки, а также объятия, поцелуи и пустоголовость. Собственно, четвертая сторона, наверное, в свое время привлекала конструктора всего более, именно учитывая ее вероятную неприступность. Но есть ли что-то на этом свете неприступное для человека? Когда-то и сам конструктор был, вообще говоря, неприступным для широкой общественности, был вознесен, неприкосновенен, без конца венчаемый лаврами. Увы, все меняется, и не на пользу обособления! "В том, что известно, пользы нет. Одно неведомое нужно"[9].
Но постепенно Карналь убеждался, что Пронченко послал его сюда совсем не для утешения одиночеством и восстановления душевного равновесия в тишине и отчужденности от всех, - напротив, руководствовался скрытым намерением (весьма хорошо зная натуру Карналя) показать, что спасение только там, откуда бессознательно стремишься удрать, в привычной стихии, в ежедневных заботах, размышлениях, решениях, в ожесточенной деятельности. Да, это всякий раз будет напоминать тебе самое дорогое, бессмысленно и трагически утраченное тобой, напоминать Айгюль, которая слилась для тебя с твоей наукой почтя полностью, но и без этого тебе уже не жить, и нигде ты не найдешь ни отдыха, ни спасения.
Постепенно Карналь стал тяготиться своим одиночеством, напоминавшим бессонные сны с незащищенными глазами уэллсовского человека-невидимки, несуществующе прозрачные веки которого не задерживали света. Ему надоели вулканические горы, пустынные ландшафты, созерцания облаков, слушание ветра и морских волн, ему хотелось к людям, к их шуму; как воды в жару, хотелось разговоров о науке, споров, ссор, разногласий; он шел на почту, выстаивал часами в длиннющей очереди, среди тех по последней моде ободранных юношей и девушек, которые слали отчаянные телеграммы мамам с просьбой спасти тридцаткой или полусотней, посылал телеграммы в свое объединение, добиваясь известий, сведений, новостей.
У него появились знакомые. Старый астроном, который приехал сюда спасаться от вечной тишины своей обсерватории и блаженствовал среди толчеи и гама пляжей; отставной майор, наезжающий сюда вот уже двадцать лет, "потому что нигде так не ловятся бычки с лодки, как в этой бухте, надо только знать, где стать"; старый матрос, участник челюскинской эпопеи, владелец уникальной коллекции местных минералов, собранной им, пожалуй, лет за тридцать. Все это были люди не надоедливые, спокойные, углубленные в свои пристрастия, с ними можно было обменяться словом-двумя раз в неделю, и этого было достаточно, но со временем Карналь почувствовал, что ему этого мало, и понял, что сбежит домой. Пронченко, видимо, предвидел такое, предупреждал: "Не смей возвращаться досрочно! Дам команду, чтобы тебя не пускали в кабинет, заберу ключи!" Но кто бы мог Карналя удержать там, где речь идет о высшем назначении его жизни! "Но две души живут во мне, и обе не в ладах друг с другом. Одна, как страсть любви, пылка и жадно льнет к земле всецело, другая вся за облака так и рванулась бы из тела".
Несколько спасал Карналя Алексей Кириллович. Помощник тишком присылал своему начальнику самые интересные зарубежные журналы и бюллетени технической информации. Это забирало два-три часа в сутки. Чтение книг? Он достиг уже такого состояния эмоциональной и информационной насыщенности мозга, что почти не читал новых книг, а только перечитывал некоторые старые, ни одной из которых в местной библиотеке не было, - тут отдавали преимущество модным романам, приключениям разведчиков, популяризаторским биографиям знаменитых людей, среди которых случались и ученые. Но что можно написать об ученом и можно ли вообще о нем что-либо написать? Лучше всего изложить суть его открытий, а это, к сожалению, может быть интересным только специалистам, которые знают о том и без услужливых популяризаторов. Карналю не хотелось ничего о науке - ему хотелось самой науки, от которой он был оторван. Метко сказал когда-то Анри Пуанкаре: человек не может быть счастливым благодаря науке, но еще менее он может быть счастливым без науки.
Спал Карналь мало, встречал все восходы солнца уже в горах или на берегу, уйдя подальше от путей людских странствий. Солнце всходило всякий раз по-новому, иногда приносило радость, наполняло душу блаженством, а порой - болью, поскольку неожиданно напоминало восход солнца в пустыне, где оно так же, как тут из моря, долго не хочет всходить из-за горизонта, расплескивается адовыми всполохами где-то за чертой, поджигает там все вокруг, все бескрайние пески, а уже от песков загорается и небо, и неистовое красное горение охватывает весь простор, ночные тени пугливо убегают от всепоглощающего сияния, тонут в нем, уничтожаются, исчезают, и одинокий саксаул беспомощно растопыривает черные пальцы своих ветвей, словно хочет задержать около себя хотя бы узкую полоску ночной тени; но и он оказывается в огненной купели и сверкает, точно отлитый из золота, и пустынные пространства, украшенные тем золотым деревцем, становятся мгновенно такими прекрасными, будто одно из новых чудес света. Раззолоченные солнцем утра всякий раз напоминали Карналю Айгюль, он ощущал почти физическое страдание, еще и поныне не мог поверить, что ее нет и никогда уже не будет, и никакие силы земные и сверхземные неспособны ему помочь в возвращении утраченного навеки. "...Я теперь за высокой горою, за пустыней, за ветром и зноем, но тебя не предам никогда..."[10]
Однажды утром, возвращаясь с прогулки, Карналь увидел возле далекого причала, всегда пустынного в такое время, небольшую группу молодежи - двух девушек и трех парней, один из которых, по-видимому, был моторист или владелец катера, а может, тоже принадлежал к их компании. Видно было по всему, собирались в какую-нибудь отдаленную бухту, так как носили на катерок пакеты, картонные ящики, даже дрова (шашлык!), полиэтиленовые белые канистры (вино к шашлыку и вода), суетились, несмотря на столь ранний час (молодые!), шутливо толкались, брызгались водой, гонялись друг за другом по берегу.