С Карналем у них были странные отношения. Их симпатия, хоть и глубокая, доверительная, была внешне сдержанной, для посторонних почти незаметная, ненадоедливая, зато пронизанная взаимным уважением. Работая рядом, в одном городе, зная друг о друге все, имея возможность ежедневно перезваниваться по телефону, перекинуться словом или мыслью, они могли месяцами не делать этого, и не от равнодушия, а именно из уважения и осознания важности дел, которые приходилось решать каждому ежедневно.

При встречах Карналь казался человеком без эмоций, его сдержанность переходила всякие границы, так боялся он, чтобы не заподозрили его в преклонении перед высокой должностью Пронченко, и тот понимал это и никогда не обижался на Карналеву сухость, хотя всякий раз и пытался как-то "раскачать" академика.

- Как ты? - спросил весело Пронченко. - Может, предложишь сесть? Или прогонишь, чтобы не мешал? Завтра у нас совещание по управлению, ты, наверное, захочешь выступить. Я не спрашивал, хотя мои хлопцы там собирают мнения предварительно.

Карналь снова промолчал. Передернул съеженно плечами, мол, хочешь садись. О выступлении на республиканском совещании тоже не стал пока говорить.

- Собственно, я к тебе заехал, считай, что и не по своей инициативе, присаживаясь и закуривая, сказал Пронченко. - Прости, не спрашиваю позволения, потому что у тебя уже накурено.

- Кучмиенко был, дымил. Между прочим, предупредил, что ты должен приехать.

- Вот люди! На что тратят энергию! А меня, если хочешь, послала жена. Каждый день спрашивает, видел ли я тебя, а я каждый день то на то, то на другое ссылаюсь. Все объективные причины. Кто их только выдумал, эти объективные причины. Знаешь, Петр Андреевич, не нравится нам, что ты вот уже второй год не идешь в отпуск.

- А я и раньше не ходил. Менял только место проживания на месяц. А работу не прекращал. В голове.

- Знаю, знаю. Ученые работают в голове, а мы, чиновники, в кабинетах. Забери у нас кабинет - и мы безработные. Так? Голова у нас неведомо и для чего?

- Я этого не сказал.

- Но где-то в подсознании держишь такую мыслишку? Камень за пазухой. Не ты, так другие. Но я не об этом. Хочу, чтобы ты все же поехал куда-нибудь. Переменил обстановку. Место проживания, как ты выражаешься. Знаю, как тебе тяжело после того, что произошло... Но... Чем тут поможешь? Надо жить дальше.

- Я это знаю. И пытаюсь не думать. Кажется, мозг работает так же напряженно, может, даже напряженнее и с большей отдачей, но...

Пронченко взял его за руку, крепко пожал. Помолчали.

- У меня все намного хуже, - тихо сказал Карналь. - Ум мой безотказен, как и до того. Но ощущение такое, будто исчезла цель в жизни! Жизнь утратила краски. Все воспринимается словно бы в черно-белом изображении. После смерти Айгюль я чувствую, как для меня исчезло будущее.

- Ты же знаешь: я не имею права любить пессимистов, не позволяет партийный долг, - попытался Пронченко сбить Карналя с понурого тона.

- А что такое пессимист? - спросил тот.

- Это когда даже в ясную погоду видят лишь туман. Пойми, Петр Андреевич, никто не сможет тебя спасти. Только ты сам.

- Я понимаю и не требую ни от кого.

- Не требуешь, но выходит, будто злоупотребляешь состоянием жертвенности, умышленно демонстрируешь жертвенность. Потому и советую: поезжай куда-нибудь.

- У меня такое впечатление, что я уже везде был.

- Я найду для тебя место, где ты никогда не был. Прекрасное место, где не будет разговоров ни о науке, ни о производстве, ни о планах и ни о научно-технической революции. Только о погоде да о море, да разве что о кабачке "Тринадцать стульев"... Если захочешь, можешь сдать норму ГТО. Я, например, сдал еще в прошлом году. Представляешь?

- Очередная кампания и шум в газетах.

- О моей сдаче норм? Никто не писал, это уж ты преувеличиваешь.

- Не о тебе. Вообще. Смешно смотреть, как трусят по дорожкам старые деды в тренировочных костюмах. Бегают, бегают... забывая о том, что человек вследствие длительной эволюции приспособился ходить, это его истинное природное состояние так же, к примеру, как для собаки естественное состояние - бегать. Кстати, статистика показывает, что среди сторонников бегания представителей рабочего класса знаешь сколько? Всего двенадцать процентов.

- Потому что молоды. А мы с тобой, Петр Андреевич, уже, к сожалению, не относимся к этой прекрасной категории человечества. Так как? Поедешь? От ГТО я тебя освобождаю. И от бега. От всего. Месяц в твоем распоряжении. Сегодня пришлю путевку.

- Путевку? - испугался Карналь. - Какую путевку?

- Ну, мы же с тобой договорились. Тихий уголок, где ты еще не был и никогда бы не догадался побывать. Я и сам никогда там не был, а так, слышал от людей. Что же передать Верико Нодаровне?

- Привет ей и поклон. Целую ей руки и умное ее чело.

- Я иногда думаю о том, что у женщин больше здравого смысла, нежели у нас, - уже идя к двери, сказал Пронченко. - И как это в них уживается рядом с интуицией, какой-то сверхчувствительностью, невообразимо тонкой нервной организацией? Мужчина - слишком грубый инструмент рядом с женщиной. Не станешь возражать? Провожать меня не надо, Петр Андреевич. Я ведь совершенно приватно.

7

Как-то не подумали они оба о том, что у моря менее всего понимаются человеческие страдания. Это чувство чуждо и даже враждебно стихии моря, гор, солнца. Человек, попадая в окружение стихий, старается не подчиниться им и, естественно, хоть на короткое время, отказывается подчиняться гнетущим чувствам, всему, что ведет к тем или иным ограничениям. Среди безграничности не до ограничений.

Сидя у моря, Карналь прочищал сердце метлой для принятия новых людей. И невольно вспоминались строки из "Размышлений" Паскаля: "Мы жаждем истины, а находим в себе лишь неопределенность... Мы преодолеваем препятствия, чтобы достичь покоя, а получив его, начинаем тяготиться им, ибо ничем не занятые попадаем во власть мыслей о бедах, которые уже нагрянули или вот-вот должны нагрянуть".

Пансионат стоял на берегу моря посреди унылых гор, вид которых напоминал не то время сотворения мира, не то его конец. Грифельно-серые, в странных, мягких округлениях, горы сонным полукружьем окружали подкову морской бухты, налитой прозрачной голубой водой, но обегали ее издалека, не подступая к берегу, образовывали еще одну такую же подкову, что удваивало морскую бухту, удлиняло ее уже безводно, - причудливый каприз титанических сил природы, которые миллионы лет назад раздвоили кратер гигантского вулкана, подняв одну его часть до уровня суши, а другую сделав морским дном. А может, произошло это намного позже, во время тех непостижимо долгих тысячелетних усилий солнца, ветра, дождей, которые сглаживали, отшлифовывали, укрощали дикость вулканических выбросов, превращали их в призрачно-волнистые серые холмы, счищая с них излишек корявости, засыпая половину беспредельной чаши кратера, оставляя в другой ее половине бездонность и незащищенность от натисков моря.

Совершалось все это у подножья горного хребта, обрывавшегося над морем диким нагромождением базальтов, гранитов и диоритов, сквозь которые когда-то проламывался еще один вулкан, но не смог одолеть вековечную твердость, каким адским огнем ни выплескивался из земных недр, растаптывая базальты, прожигая толщи гранитов, расшвыривая в море изуродованные скалы, разрывая напряженную каменную спину хребта. Камень не уступил. Растопленный, вновь застывая, нацеливался в небо мрачным Чертовым пальцем, вытолкнутый из своего миллионолетнего ложа, еще крепче укладывался в другом месте гигантским троном темных горных сил, разбросанный выбрызгами скал, обставив ими свои раненые ущелья, залил жгучую боль вечной прохладой чистых морских вод, образовал непостижимой красоты, может, единственные на Земле бухты: Сердоликовую, Лягушачью, Разбойничью, Мертвую, Бухту-Барахту, в отдалении от берега поставил в море Золотые ворота - две каменные руки, вырвавшись из земных жарких недр, обожженные и покореженные, сплелись над водой высоким, точно храмовым, сводом, и под тем сводом образовался вечный затишок и какое-то приглушенное сияние, золотящее все вокруг: и море, и воздух, и шершавую поверхность каменных рук.