Вот сидит, покуривает американские сигареты, костюм у него из тонкой английской шерсти, туфли югославские, наимоднейшие, сорочка западногерманская - хлопок в фактуре натурального шелка. Он не ученый, не производственник, не созидатель - просто купец, потребитель.

- Что-то скажешь? - без особого любопытства спросил Карналь.

- Могу.

- Что же, если не секрет?

Карналь невольно усмехнулся, вспомнив, как молодые конструкторы высмеивают страсть Кучмиенко к чрезмерной секретности. Мол, он подал в соответствующие инстанции предложение засекретить половину элементов периодической системы Менделеева, а заодно и собственную фамилию и теперь будет выступать под псевдонимами, которые менять станет еще чаще, чем свои костюмы в клеточку и цвета переговорного шарика в своем кабинете.

Кучмиенко, который из-за дымовой завесы внимательно наблюдал за выражением лица Карналя, пытаясь угадать, знает ли тот что-нибудь о его ночном приключения у Анастасии, встревожился, заметив усмешку, но сразу же кинулся на разведку боем.

- Зря смеешься, должен был бы проявить обеспокоенность, - сказал он, придавая голосу оттенок тревоги.

- Что-то случилось?

Этим вопросом Карналь снимал с души Кучмиенко огромнейшую тяжесть. Если бы знал, так не спрашивал.

Теперь можно было посмаковать новость в стиле и духе лучших кучмиенковских традиций. Кучмиенко попыхал вкусным дымком, повздыхал, пошевелил плечами, затем сообщил, как наивысшую милость:

- К нам знаешь кто едет?

- Скажешь, - без любопытства откликнулся Карналь, не отрываясь от чтения бюллетеней технической информации. Читал сразу по три, а то и по пять, и все на разных языках. Рехнулся человек окончательно!

- Пронченко! - сообщил Кучмиенко и отвел от себя дым, чтобы увидеть, какое впечатление произвела на Карналя произнесенная им фамилия.

Но тот, не отрываясь от чтения, так же спокойно, буднично спросил:

- Откуда ты знаешь?

- Везде свои люди. Дали знать.

Кучмиенко не скрывая удовлетворения. Пока одни мудрствуют, другие действуют. Высоты принадлежат организаторам. Мозг сам по себе, если он даже имеет академический ранг, не тянет ничего. Мозг и у курицы есть. А мир держат в своих руках гении организации. Организовать все: быт, труд, новости, образ мышления, поступки. Вот он, Кучмиенко, спал или не спал, а на него работали и будут работать сотни людей и выдадут в нужный момент именно то, что надо, тогда как Карналь, хоть он и тысячу раз академик, будет забивать себе голову какими-нибудь квалификациями, экстраполяциями, мутациями, агрегованными и неагрегованными уровнями, забывая о том обычном житейском уровне, коего ты должен изо всех сил придерживаться, если не хочешь, чтобы тебе оторвали голову.

- Ты что? - спросил Кучмиенко. - Не расслышал, может? Пронченко, говорю, к нам едет. Через час будет здесь.

- А-а, - сказал Карналь, - спасибо, слышал. Он мог бы позвонить, предупредить. Может, это тебя просто разыграли?

- Не тот уровень, - обиделся Кучмиенко. - Я имею дело с людьми солидными. А раз начальство хочет нас застукать, то что?

- Ничего, - беззаботно ответил Карналь.

- Петр Андреевич! Да брось ты свои книжки-шмыжки! Надо же подумать, что мы покажем Пронченко.

- Что захочет, то и покажем.

- Ну, так подготовиться как положено!

- Начальство должно видеть все, как оно есть.

- Да ты что, Петр Андреевич! Я уже распорядился, чтобы всюду ажур! Главное, чтобы никого не допускать с заявлениями. Ты же знаешь, какая у нас нахрапистая публика. Со всем в ЦК, как будто там нечего людям делать.

- Ну, - Карналь утомленно потер глаза, не зная, как отвязаться от надоедливого Кучмиенко, - я не могу обсуждать эти проблемы. Кто и что пишет и кому адресует - это же все-таки дело каждого. Очевидно, если бы меня избрали на такую должность, мне тоже пришлось бы читать все письма. Ученый может позволить себе роскошь избежать каких-либо нежелательных эмоций или забот, особенно если он не в состоянии те заботы разрешить, но люди с соответственными полномочиями... Что же касается твоей тревоги, то думаю так: раз меня никто не предупредил, то, может, Пронченко хочет посетить нашу фирму неофициально? Электроника - слишком специфическая вещь даже для такого человека, как он.

Кучмиенко свистнул:

- Теперь у нас каждый школьник в электронике - как рыба в воде! Я знаю одного кума, так он живет знаешь чем? Пишет книжечки про кибернетику для школьников. Уже целую библиотеку нацарапал.

- Школярство погубило уже немало наук, теперь оно начинает угрожать и кибернетике. У тебя еще что-то?

Кучмиенко даже рот разинул на такую неблагодарность: он с такой новостью, а его спрашивают: "еще что-то"!

- Тебе мало того, что я принес? - воскликнул он.

- Принес - спасибо. Теперь позволь мне поработать. Тебе тоже советую. Кстати, пока ты спустишься с пятого этажа, вычислительная машина осуществит миллиард операций. Прости за банальное сравнение. Потому что мы, в самом деле, скоро будем подсчитывать, сколько операций осуществит электронная машина, пока обежишь вокруг экватора, и сколько миллионов операций она осуществляет в минуту, а насморк никто не умеет вылечивать, пока он не исчезнет сам, и письмо может лежать неотправленным две недели, потому что о нем попросту забыли.

Кучмиенко хмыкнул раздраженно и пренебрежительно, закурил еще одну сигарету "Филлип Моррис" и вышел из кабинета, не попрощавшись, уверенный, что его все равно позовут пред ясные очи начальства, ибо что они все здесь без него, без его умения организовать все на свете, даже дым от сигареты, птичье пение, облака на небе.

А Пронченко и впрямь приехал неофициально. Никто его не встречал, сам он поднялся на лифте, спросил у секретарши, не занят ли Карналь, секретарша не успела предупредить даже Алексея Кирилловича, и тот выскочил из своей кабинки уже вслед Пронченко, растерянный, напуганный и в то же время обрадованный такой неожиданной честью для их фирмы.

А Пронченко, тихо притворив за собой дверь, посмотрел на склоненного над бумагами Карналя, спросил:

- Не выгонишь, Петр Андреевич? Говори сразу.

Карналь вышел из-за стола ему навстречу, протягивая руку, которую держал как-то слишком близко к боку и совсем нерешительно.

- Мог бы, - сказал устало, - но уже прошли те времена. Теперь не замечаю в себе той увлеченности работой, какая была еще, кажется, вчера. Тогда в отца родного вытолкал бы из кабинета, чтобы не мешал додумать какую-то идею. А теперь...

- Что ж теперь? - пожимая ему руку и заглядывая в глаза, спросил Пронченко. - Не узнаю тебя, Петр Андреевич! Не нам, брат, с тобой расслабляться. Не то время. Слишком много обязательств взято.

- Обязательства помню.

- Все ли?

- Могу перечислить, - Карналь стал было загибать пальцы.

- Верю, верю, - обнял его за плечи Пронченко. - А перед собой обязательства помнишь?

Карналь промолчал. Не любил, когда о нем. Да и сам Пронченко - разве он думал о себе хоть когда-нибудь? Вот человек одной идеи. Все должно служить идее в строго регламентированном мире. В этом наполненность жизни. Уплотненность времени доведена до невероятных пределов. Без передышки, без отдыха, без минимальных напрасных трат времени. На работе контакты с сотнями людей, ежедневно по триста - пятьсот деловых бумаг, напряженные разговоры, совещания, принятие решений, разрешение проблем, устранение конфликтных ситуаций, снятие напряженностей, которые возникают каждое мгновение в огромном хозяйстве республики, среди миллионов людей, среди сотен коллективов. Дома Верико Нодаровна подкладывала книги для чтения. Перед сном. Для выходных. Для больницы. Для дороги. Для отпуска. Каждую неделю книга. За год - пятьдесят, за тридцать лет - полторы тысячи. Много это или мало? Но книги только для общего развития. Чтобы не отстать от духовной жизни страны и века. Главное - дело жизни. Знанием предмета он буквально ошарашивал собеседников, оппонентов, жалобщиков. В то же время обезоруживал каждого неимоверной простотой и доверчивостью в обхождении. Сколько Карналь знал Пронченко, тот не менялся. Должности не влияли на него, как и на каждого настоящего человека. Властолюбие его не коснулось. От аплодисментов отмахивался. Во время выступлений не прятал в ладони четырехугольник шпаргалок. Не пугался реплик, острот, замечаний, мог сразу ответить, держал в памяти множество данных, цифр, фамилий, помнил тысячи людей в лицо, знал их по имени и отчеству. Уникальный талант политика, организатора, настоящий интеллигент, и самое главное - Коммунист с большой буквы. Пронченко не верил ни в крик, ни в силу, ни в нажим, ни в обстоятельства, ни в судьбу. Зато верил в людей, в товарищество, высоко ценил мужскую дружбу, на женщин, к сожалению, не имел времени, хотя и принадлежал к тем, от одного взгляда на которого женские сердца закатываются бог весть куда.