- Спасибо, Григорьевна, спасибо!
- Кушай на здоровье, кормилец! Это шлет тебе Аграфена Власьевна.
- Нянюшка нашей молодой барышни?
- Да, батюшка! Ей самой некогда перемолвить с тобой словечка, так просила меня... О, ох, родимый!
сокрушила ее дочка боярская, Анастасья Тимофеевна.
Бог весть, что с ней поделалось: плачет да горюет - совсем зачахла. Боярину прислали из Москвы какогото досужего поляка - рудомета, что ль?., не знаю; да и тот толку не добьется. И нашептывал, и заморского зелья давал, и мало ли чего другого - все проку нет.
Уж не с дурного ли глазу ей такая немочь приключилась? Как ты думаешь, Архип Кудимович?
- Не диво, Григорьевна, не диво. А давно ли она хворает?
- Власьевна сказывала, что о зимнем Николе, когда боярин ездил с ней в Москву, она была здоровехонька; приехала назад в отчину - стала призадумываться; а как батюшка просватал ее за какого-то большого польского пана, так она с тех пор как в воду опущенная.
- Вот что! А не в примету ли было, что в Москве кто ни есть пристально на ее барышню поглядывал?
- Как же, родимый! Она с Настасьей Тимофеевной каждый день слушала обедню у Спаса на Бору, и всякий раз какой-то русый молодец глаз с нее не сводил.
- Вот что! А не знает ли она, кто этот детина?
- Нет, батюшка; однажды только Власьевна вслушалась, что слуга называл его Юрием Дмитричем; а по платью и обычью, кажись, он не из простых.
Эти последние слова удвоили любопытство Кирши и принудили его остаться в чулане, из которого он хотел было уже выйти.
- Ну, как ты мекаешь, кормилец! - продолжала Григорьевна, - болезнь, чго ли, у нее какая, или она сохнет...
- С глазу, Григорьевна, с глазу!
- И нянюшка тоже тростит, чему и быть другому!
Да ты, батюшка, сам на это дока и если захочешь пособить...
- Нет, Григорьевна, плохо дело: кто испортил, тому ее и пользовать надо. Однако я все-таки поговорю сам с Власьевной.
- Поговори, родимый, поговори: ум хорошо, а два лучше. Ну, батюшка, теперь и я тебе челом! Не оставь меня, горемычную! Ведь и у меня есть до тебя просьба.
-- Что тaкое, Григорьевна?
- Вымолвить не смею.
- Говори, не бойсь!
- Я пришла к тебе уму-разуму поучиться, кормилец.
- Как так?
- Ты знаешь: дело мое вдовье, ни за мной, ни передо мною - вовсе голая сирота... подчас перекусить нечего.
- Знаю, знаю.
- Тебя умудрил господь, Архип Кудимович; ты всю подноготную знаешь: лошадь ли сбежит, корова ли зачахнет, червь ли нападет на скотину, задумает ли парень жениться, начнет ли молодица выкликать - всё к тебе да к тебе с поклоном. Да и сам боярин, нет-нет, а скажет тебе ласковое слово; где б ни пировали, Кудимович тут как тут: как, дескать, не позвать такого знахаря - беду наживешь!..
- Конечно так, Григорьевна. Да о чем же просить хочешь?
- А вот о чем, кормилец- научи ты меня, глупую, твоему досужеству, так и меня чаркою никто не обнесет, и меня не хуже твоего чествовать станут.
- Эк с чем подъехала, старая хреновка! Смотри, пожалуй! уж не хочешь ли со мной потягаться!
- И, что ты, кормилец! Выше лба уши не растут.
Что велишь, то и буду делать.
- Ой ли?
- Видит господь, Архип Кудимович! что б со мной ни было, а из твоей воли не выступлю.
- Ну, ну, быть так! рожа-та у тебя бредет: тебя и так все величают старою ведьмой... Да точно ли ты не выступишь из моей воли?
- В кабалу к тебе пойду, родимый!
- То-то же, смотри! Слушай, Григорьевна, уж так и быть, я бы подался, дело твое сиротское... да у бабы волос длинен, а ум короток. Ну если ты сболтнешь?..
- Кто! я, батюшка?.. Да иссуши меня господь тоньше аржаной соломинки!., чтоб мне свету божьего не видать!., издохнуть без исповеди!..
- Добро, добро, не божись!.. Дай подумать... Ну, слушай же, Григорьевна, - продолжал мужской голос после минутного молчания, - сегодня у нас на селе свадьба: дочь нашего волостного дьяка идет за приказчикова сына. Вот как они поедут к венцу, ты заберись в женихову избу на полати, прижмись к уголку, потупься и нашептывай про себя...
- А что же, кормилец, шептать мне велишь?
- Да что на ум взбредет; и о чем бы тебя ни стали спрашивать - смотри, ни словечка! Бормочи себе под нос да покачивайся из стороны в сторону.
- Слушаю, батюшка!
- Вот как поезд воротится из церкви, я взойду в избу, и лишь только переступлю через порог, ты в тот же миг - уж не пожалей себя для первого раза - швырком с полатей, так и грянься о пол!
- О пол? Ах, мой родимый! да я этак и косточек не сберу!
- Вот еще боярыня какая! а тебе бы, чай, хотелось, лежа на боку, сделаться колдуньей? Ну, если успеешь, подкинь соломки, да смотри, чтоб никому не в примету.
- Слушаю, батюшка, слушаю!
- Что б я ни говорил, кричи только "виновата!", а там уж не твое дело Третьего дня пропали боярские красна; если тебя будут о них спрашивать, возьми ковш воды, пошепчи над ним, взгляни на меня, и как я мотну головою, то отвечай, что они на гумне Федьки Хомяка запрятаны в овине.
- Ах, батюшки-светы! неужто в самом деле Федька Хомяк?..
- Опомнясь он грозился поколотить меня, так пусть теперь разведается с приказчиком.
- Постой-ка! да ты никак шел оттуда, как я с тобой повстречалась?
- Молчи, старая карга! Ни гугу об этом! Слышишь ли? видом не видала, слыхом не слыхала!
- Слышу, батюшка, слышу!
- Завтра приходи опять сюда: мне кой-что надо с тобой перемолвить, а теперь убирайся проворней. Да смотри: обойди сторонкою, чтоб никто не подметил, что ты была у меня - понимаешь?
- Разумею, кормилец, разумею.
- Ну, то-то же, ступай!
- Прощенья просим, батюшка Архип Кудимович!
- Постой-ка, никак собака лает?., так и есть! Кого это нелегкая сюда несет?.. Слушай, Григорьевна, если тебя здесь застанут, так все дело испорчено. Спрячься скорей в этот чулан, закинь крючок и притаись как мертвая.
Григорьевна вошла за перегородку и, захлопнув дверь, прижалась к улью, за которым лежал Кирша.
Чрез минуту несколько человек, гремя саблями, с шумом вошли в избу.
- Гей, москаль! - закричал один голос, - нет ли у тебя кого-нибудь здесь?
- Никого, батюшка.
- Ты врешь! у тебя спрятан мошенник, которого мы ищем.
- Видит бог, нет!
- Говори всю правду, а не то я с одного маху вышибу из тебя душу. Гей, Будила! и ты, Сума, осмотрите чердак, а мы обшарим здесь все уголки. Что у тебя за этой перегородкой?