- Что так? разве он человек лихой?
- Не роди мать на свет! Нам и от холопей-то его житья нет.
- Что ты, Федька Хомяк, горланишь! - перервал другой крестьянин с седой, осанистой бородою. - Не слушай его, добрый человек: наш боярин дай бог ему долгие лета! - господин милостивый, и мы живем за ним припеваючи.
- Да, брат, запоешь, как последнюю овцу потащут на барский двор.
- Замолчишь ли ты, глупая башка! - продолжал седой старик. - Эй, брат, не сносить тебе головы! Не потачь, господин честной, не верь ему: он это так, сдуру говорит.
- Небойсь, дедушка, - сказал Кирша, улыбаясь, - я человек заезжий и вашего боярина не знаю. А есть ли у него детки?
- Одна дочка, родимый, Анастасья Тимофеевна - ангел небесный!
- Да, неча сказать, - прибавил первый крестьянин, - вовсе не в батюшку: такая добрая, приветливая; а собой-то - красное солнышко! Ну, всем бы взяла, если б была подороднее, да здоровья-то бог не дает.
- Глядь-ка, Хомяк! - закричал старик, - вон едет дьяк с невестою, да еще в боярских санях. Шапки долой, ребята!
Поезд приближался к церкви. Впереди в светло-голубых кафтанах с белыми ширинками через плечо ехали верхами двое дружек; позади их в небольших санках вез икону малолетний брат невесты, которая вместе с отцом своим ехала в выкрашенных малиновою краскою санях, обитых внутри кармазинною объярыо; под ногами у них подостлана была шкура белого медведя, а конская упряжь украшена множеством лисьих хвостов. Ряд саней со свахами и родственниками жениха и невесты оканчивался толпою пеших и всадников, посреди которых красовался жених на белом коне, которого сбруя обвешана была разноцветными кистями, а поводы заменялись медными цепями - роскошь, переняюя простолюдинами or знатных бояр, у которых эш цепи бывали не только из серебра, по даже нередко из чистого золота.
Кирша вслед за женихом кое-как продрался в церковь, которая до того была набита народом, что едва оставалось довольно места для совершения брачного обряда. Все шло чин чином, и крестьяне, несмотря на тесноту, наблюдали почтительное молчание; но в гу самую минуту, как молодой, по тогдашнему обычаю, бросил наземь и начал топтать ногами стклянку с вином, из которой во время венчанья пил попеременно со своей невестою, народ зашумел, и глухой шепог раздался на церковной паперти. "Раздвиньтесь! посторонитесь, дайте пройти Архипу Кудимовичу!" - повторяли многие голоса. Толпа отхлынула от дверей, и на пороге показался высокого роста крестьянин, с рыжей окладистой бородою. Наружность его не обещала ничего важного; но страх, с которым смотрели на него все окружающие, и имя, произносимое вполголоса почти всеми, тотчас надоумили Киршу, что он видит в сей почтенной особе хозяина пчельника, где жизнь его висела на волоске.
Кудимыч остановился в дверях, беглым взглядом окинул внутренность церкви и, заметя в толпе Федьку Хомяка, улыбнулся с таким злобным удовольствием, что Кирша дал себе честное слово - спасти от напраслины невинного крестьянина и вывести на свежую воду подложного колдуна. Меж тем обряд венчанья кончился, и молодые отправились тем же порядком в дом приказчика. Кудимыч, по приглашению жениха, присоединился к поезду, а Кирша вмешался в толпу пеших гостей и отправился также пировать у молодых.
На половине дороги крестьянская девушка, с испуганным лицом, подбежала к саням приказчика и сказала ему что-то пошхоньку; он побледнел как смерть, подозвал к себе Куднмыча, и вся процессия остановилась.
Они довольно долго говорили меж собой шепотом; наконец, Кудимыч сказал громким голосом:
- Пусти, я пойду передом; не бойся ничего: я знаю, что делать!
Весь порядок шествия нарушился: одни вылезли из саней, другие окружили колдуна, и все крестьяне, вместо того, чтоб разойтись по домам, пустились вслед за молодыми; а колдун важно выступил вперед и, ободряя приказчика, повел за собою всю толпу к дому новобрачных.
VII
Мы оставили Юрия и слугу его, Алексея, в виду целой толпы поляков, которые считали их верной добычею; но они скоро увидели, что ошиблись в расчете.
В несколько минут наши путешественники потеряли их из виду. Беспрестанные изгибы и повороты дороги, которая часто суживалась до того, что двум конным нельзя было ехать рядом, способствовали им укрыться от преследования густой толпы всадников, которые, стесняясь в узких местах, мешали друг другу и должны были поневоле останавливаться. Проскакав несколько верст, наши путешественники стали придерживать своих лошадей, и вскоре совершенная тишина, их окружающая, и едва слышный, отдаляющийся конский топот уверили их, что поляки воротились и им нечего опасаться.
- Ну, боярин, - сказал Алексей, - помиловал нас господь!
- А бедный Кирша?
- И, Юрий Дмитрич! он детина проворный... Да и как поймать его в таком дремучем лесу?
- Но если он ранен?
- Бог милостив! Он, верно, уцелел!
- Я дорого бы дал, чтоб увериться в этом. Ну, Алексей, не совестно ли тебе? ты подозревал Киршу в измене...
- Каюсь, боярин, грешил на него; да и теперь думаю...
- Что такое?
- Что он не запорожец.
- Везде есть добрые люди, Алексей.
- Да ты, пожалуй, боярин, и поляков называешь добрыми людьми.
- Конечно; я знаю многих, на которых хотел бы походить.
- И так же. как они, гнаться за проезжими, чтоб их ограбить?
- Шайка русских разбойников или толпа польской лагерной челяди ничего не доказывают. Нет, Алексей:
я уважаю храбрых и благородных поляков. Придет время, вспомнят и они, что в их жилах течет кровь наших предков славян; быть может, внуки наши обнимут поляков, как родных братьев, и два сильнейшие поколения древних владык всего севера сольются в один великий и непобедимый народ!
- Не прогневайся, боярин, ты, живя с этими ляхами, чересчур мудрен стал и говоришь так красно, что я ни словечка не понимаю. Но, воля твоя, что будет вперед, то бог весть; а теперь куда бы хорошо, если б эти незваные гости убрались восвояси. Покойный твой батюшка - дай бог ему царство небесное! - не так изволил думать. Ты после смерти боярыни нашей, а твоей матери, остался у него один, как порох в глазу; а он всетаки говаривал, что легче бы ему видеть тебя, единородного своего сына, в ранней могиле, чем слугою короля польского или мужем неверной полячки!