Тут деревянная чаша, которая стояла на скамье в переднем углу, с громом полетела на пол. Все взоры обратились на молчаливого проезжего: глаза его сверкали, ужасная бледность покрывала лицо, губы дрожали; казалось, он хотел одним взглядом превратить в прах рыжего земского.

- Что с тобою, добрый человек? - сказал стрелец после минутного общего молчания.

Незнакомый как будто бы очнулся от сна: провел рукою по глазам, взглянул вокруг себя и прошептал глухим, отрывистым голосом:

- Тьфу, батюшки! Смотри, пожалуй! никак я вздремнул!

- И верно, тебе померещилось что ни есть страшное? - спросил купец.

- Да!., я видел и слышал сатану.

Купец перекрестился, работники его отодвинулись подалее от незнакомца, и все с каким-то ужасом и нетерпением ожидали продолжения разговора; но проезжий молчал, а купец, казалось, не смел продолжать своих вопросов. В эту минуту послышался на улице конский топот.

- Чу! - сказал хозяин, - никак еще проезжие!

Слышишь, жена, Жучка залаяла! Ступай посвети.

Ворота заскрипели, громкий незнакомый лай, на который Жучка отвечала робким ворчаньем, раздался на дворе, и через минуту Юрий вместе с Киршею вошли в избу.

III

- Хлеб да соль, добрые люди! - сказал Юрий, помолясь иконам.

- Милости просим! - отвечал хозяин.

- Ах, сердечный! - вскричала хозяйка, - смотри, как тебя занесло снегом! То-то, чай, назябся!

- А вот отогреемся, - сказал Кирша, помогая Юрию скинуть покрытый снегом охабень.

- Да это никак боярин, - шепнула хозяйка своему мужу.

Скинув верхнее платье, Юрий остался в малиновом, обшитом галунами полукафтанье; к шелковому кушаку привешена была польская сабля; а через плечо на серебряной цепочке висел длинный турецкий пистолет.

Остриженные в кружок темно-русые волосы казались почти черными от противоположности с белизною лица, цветущего юностью и здоровьем; отвага и добродушие блистали в больших голубых глазах его; а улыбка, с которою он повторил свое приветствие, подойдя к столу, выражала такое радушие, что все проезжие, не исключая рыжего земского, привстав, сказали в один голос: "Милости просим, господин честной, милости просим!" - и даже молчаливый незнакомец отодвинулся к окну и предложил ему занять почетное место под образами.

- Спасибо, добрый человек! - сказал Юрий. - Я больно прозяб и лягу отогреться на печь.

- Откуда твоя милость? - спросил купец..

- Из Москвы, хозяин.

- Из Москвы! А что, господин честной, точно ли правда, что там целовали греет королевытy Владиславу?

- Правда.

- Вот тебе и царствующий град! - вскричал стрелец. - Хороши москвичи! По мне бы уже лучше покориться Димитрию.

- Покориться? кому? - сказал земский. - Самозванцу?.. Тушинскому вору?..

- Добро, добро! называй его как хочешь, а все-таки он держится веры православной и не поляк; а этот королевич Владислав, этот еретик...

- Слушай, товарищ! - сказал Юрий с приметным неудовольствием, - я до ссор не охотник, так скажу наперед: думай что хочешь о польском королевиче, а вслух не говори.

- А почему бы так?

- А потому, что я сам целовал крест королевичу Владиславу и при себе не дам никому ругаться его именем.

Сожаление и досада изобразились на лице молчаливого проезжего. Он смотрел с каким-то грустным участием на Юрия, который, во всей красоте отвагой кипящего юноши, стоял, сложив спокойно руки, и гордым взглядом, казалось, вызывал смельчака, который решился бы ему противоречить. Стрелец, окинув взором все собрание и не замечая ни на одном лице охоты взять открыто его сторону, замолчал. Несколько минут никто не пытался возобновить разговора; наконец, земский, с видом величайшего унижения, спросил у Юрия:

- Скоро ли пресветлый королевич польский прибудет в свой царствующий град Москву?

- Его ожидают, - отвечал Юрий отрывисто.

- А что, ваша милость, чай, уж давным-давно и послы в Польшу отправлены?

- Нет, не в Польшу, - сказал громким голосом молчаливый незнакомец, - а под Смоленск, который разоряет и морит голодом король польский в то время, как в Москве целуют крест его сыну.

Юрий приметным образом смутился.

- Уж эти смоляне! - вскричал земский. - Поделом, ништо им! Буяны!.. Чем бы встретить батюшку, короля польского, с хлебом да с солью, они, разбойники, и в город его не пустили!

- Эх, господин земский! - возразил купец, - да ведь он пришел с войском и хотел Смоленском владеть, как своей отчиной.

- Так что ж? - продолжал земский. - Уж если мы покорились сыну, так отец волен брать что хочет. Не правда ли, ваша милость?

Лицо Юрия вспыхнуло от негодования.

- Нет, - сказал он, - мы не для того целовали крест польскому королевичу, чтоб иноплеменные, как стая коршунов, делили по себе и рвали на части святую Русь! Да у кого бы из православных поднялась рука и язык повернулся присягнуть иноверцу, если б он не обещал сохранить землю русскую в прежней ее славе и могуществе?

- И, государь милостивый! - подхватил земский, - можно б, кажется, поклониться королю польскому Смоленском. Не важное дело один городишко! Для такой радости не только от Смоленска, но даже от пол-Москвы можно отступиться.

- Я повторяю еще, - сказал Юрий, не обращая никакого внимания на слова земского, - что вся Москва присягнула королевичу; он один может прекратить бедствие злосчастной нашей родины, и если сдержит свое обещание, то я первый готов положить за него мою голову. Но тот, - прибавил он, взглянув с презрением на земского, - тот, кто радуется, что мы для спасения отечества должны были избрать себе царя среди иноплеменных, тот не русский, не православный и даже - хуже некрещеного татарина!

Молчаливый незнакомец с живостию протянул свою руку Юрию; глаза его, устремленные на юношу, блистали удовольствием. Он хотел что-то сказать; но Юрий, не заметив этого движения, отошел от стола, взобрался на печь и, разостлав свой широкий охабень, лег отдохнуть.

- А что, - спросил Кирша у хозяина, - чай, проезжие гости не все у тебя приели?

- Щей нет, родимый, - отвечал хозяин, - а есть только толокно да гречневая каша.

- И на том спасибо! Давай-ка их сюда.

- А его милость что будет кушать? - спросила заботливо хозяйка, показывая на Юрия.