Он утверждает, что ни вчера до взрыва, ни позавчера на чердак никто не заходил, вот только вечером в день взрыва какая-то развеселая компания устроила под окнами их дома шабаш, кричали и неприлично громко хохотали, и лазили на чердак по пожарной лестнице; он настоятельно рекомендует проверить этих людей, не причастны ли они ко взрыву и не в одной ли они банде с теми, кто шастал по чердаку до этого.

Записи Епанчинцева с поминутным указанием событий, развернувшихся на чердаке, были приложены к объяснению.

— Ленька, я бы этому участковому бутылку поставила за такого свидетеля. Ты посмотри, как объяснение записано! Кровью сердца! Просто Дюма-отец!

— А я бы этого участкового понизил до постового, — не согласился со мной Кораблев. — У него наблюдательный пункт на чердаке устроили, а он и не рюхнулся. Не-ет, раз у тебя такой контингент на участке, депутаты с мафией вперемежку, надо работать по-новому, а то так и будешь всю жизнь поквартирные обходы делать, пока всех дочиста не перебьют.

— Лень, возьми объяснение, у себя отксерьте его, и ты мне сразу назад привези, ладно? А копию Кузьмичу отдай, к сводочке телефонной за третье октября.

— Я что, курьер, что ли? Туда-сюда, возьми-привези… — привычно заворчал Кораблев.

— Ну, слава Богу, а то я думала, что ты заболел, Ленечка, что-то ты подозрительно долго не бубнил. Но теперь все в порядке. Да, Лень, попроси Кузьмича забрать у техников пленки с разговором, где Вертолета поздравляют с годовщиной, я хочу послушать.

— А что, думаете, кого-то узнаете?

— Ну, есть у меня одна мысль, пока даже говорить не буду.

Кораблев покинул помещение, а я взялась за дворничиху, Хрюмкину Раису Алексеевну.

После установления анкетных данных — пятьдесят три года, татарка, образование начальное, четыре класса — Раиса Алексеевна рассказала мне, что, когда грохнуло, она как раз была во дворе, с двух часов заступила, готовила контейнеры с мусором к вывозу.

— А что еще сказать, я и не знаю…

Раиса Алексеевна застенчиво замолчала. Я заверила ее, что нужно вспомнить все до мельчайших деталей, каждую минутку того дня, благо еще не так много времени прошло. И если она заметила что-то странное, необычное в другие дни, накануне, это тоже надо рассказать.

— Да нет, вроде ничего особенного не было. Ну, правду вам говорю, ничего такого не заметила.

— А не видели ли посторонних людей или машины чужие во дворе?

— Нет, ничего такого, — повторила она. — Машин посторонних точно не было.

Я без особого энтузиазма принялась печатать на машинке краткий протокол нашей беседы.

— Раиса Алексеевна, а в тот момент, когда грохнуло, что вы лично делали, вот именно в тот момент? — спросила я, примериваясь, с чего удобнее начать изложение показаний.

— Я-то? Ой, — оживилась Раиса Алексеевна. — Я-то мусорные готовила, мусор вокруг них подбирала, что сдать можно — в сторонку, вот бутылки, например. А как раз перед тем, как бухнуло, я такую штучку нашла, еще в «Денди» такой играют. У меня у внучонка такая есть, на кнопочки нажимать, чтобы человечки бегали.

— Пульт, что ли?

— Ага, пульт. Вроде новая совсем игрушечка, хорошая, кнопочки нажимались, я попробовала. Думала, что ж такую новую выкинули, может, и игру тоже выкинули, еще поискала. Нету. А игрушечку я внучонку снесла, а он попробовал и говорит:

«Бабушка, не подходит!» Я-то хороша — чуть ее не потеряла. Как бухнуло, она у меня в руках была, я со страху и не помню, куда ее дела. А потом сердце успокоилось, я в карман руку сунула, — оказывается, туда ее пихнула.

— Раиса Алексеевна, вы хотите сказать, что взрыв раздался после того, как вы на кнопочку нажали? — я с интересом смотрела на Хрюмкину.

— Ну да, ну да, — закивала она. — Вот как раз я нажала, и тут бухнуло.

«Бедный депутат Бисягин! — подумала я, глядя на Раису Алексеевну. — Бедный новый Берлиоз, и на тебя нашлась своя Аннушка. Та масло разлила, а эта на кнопочку нажала…»

— Раиса Алексеевна, а как вы думаете, она давно там лежала, игрушечка эта?

— Игрушечка-то? — задумалась Хрюмкина. — Да день, может, лежала, а может, и больше. Я-то последний раз там мела утром… Сейчас посчитаю, пятого смена, — забормотала она, — а! Третьего октября мела. А когда преступление это случилось, я в два часа вышла. Игрушечка мокрая была, то ли от росы… Да нет, от росы высохла бы к двум-то дня. Дождик шел накануне, может, от дождика мокрая была?

— Раиса Алексеевна, а где сейчас игрушечка?

— А что, хозяева спохватились? Да у меня она дома, у внучонка, если не выбросил. Он-то сказал, что ему не нужно, выброси, говорит, бабушка, а я выбрасывать не стала, пусть полежит, в хозяйстве пригодится, а?

— Правильно, Раиса Алексеевна, вот и пригодилась, за что вам большое спасибо. Посидите немножко в коридоре, хорошо?

Зайдя в кабинет к прокурору, у которого, к счастью, никого не было, я, стараясь не улыбнуться, небрежно сообщила ему, что раскрыла убийство депутата Государственной Думы Юрия Петровича Бисягина. Шеф шумно вздохнул и спросил:

— Это не шутка?

— Да уж какая шутка, раскрыла.

— РУОП, что ли, раскрыл?

— Почему РУОП? Я раскрыла.

— Значит, поработал наш отдел по умышленным убийствам?

— Да что ж вы, Владимир Иванович, в собственных сотрудников не верите?

Преступление раскрыто следственным путем.

— Когда задерживать собираетесь? — шеф решил не поддаваться на провокации и соблюдать серьезность.

— Да хоть сейчас, человек в коридоре сидит.

— Швецова! — строго сказал шеф. — Что, правда, что ли?

— Да правда, правда. Смотрите сами…

Я подала ему протокол допроса Раисы Алексеевны Хрюмкиной.

Шеф внимательно прочитал его, бросил по столу мне назад и закрыл лицо руками, со словами:

— Мама дорогая, бывает же такое!

— Владимир Иванович, дайте машину, я съезжу, пульт изыму.

— Да нету машины, встала наша. Сейчас в милицию позвоню.

Шеф набрал номер и ехидным голосом пообщался с начальником РУВД в том смысле, что, пока милиция спит, прокуратура раскрывает преступление века. Даже мне было слышно, как завизжал начальник РУВД на том конце провода, а потом затих, и было понятно, что он лихорадочно соображает, как примазаться к выдающемуся раскрытию.

— Машину дайте за вещественным доказательством съездить. За каким? За пультом управления к взрывному устройству. Хорошо.

Положив трубку, он сказал:

— Идите собирайтесь. Сам начальник РУВД с вами поедет.

— Какое его ждет разочарование! — Когда я выходила из кабинета, шеф все крутил головой, хмыкал и барабанил пальцами по столу.

Эксперты, едва глянув на отобранный у внука дворничихи пульт, подтвердили — то самое. Оно, родимое. Фрагмент радиоуправляемого устройства. Пошел слух, что начальника РУВД будут представлять к досрочному званию. Я в машине проспала всю дорогу туда, обратно и к экспертам; сквозь сон я слышала, как начальник РУВД через каждые пять минут связывался по радиотелефону с дежурной частью и нервно осведомлялся, дали ли сводку. Мне приснились два бронетранспортера, битком набитые людьми в камуфляже и масках, которые ехали брать пульт у дворничихи Хрюмкиной; из люка переднего бэтээра высовывался начальник РУВД в кивере и галунах. Он кричал: «Хрюмкину в камеру, срочно!» На крыше второго бэтээра ехал дежурный за телетайпом…

Водитель начальника РУВД, поскольку я любезно была усажена на переднее сиденье, все время пихал меня локтем в бок и смеялся: «Хорош спать на работе!»

Никакого уважения… Каждый раз, когда я от толчка просыпалась, я мучительно соображала, где я.

В прокуратуру я вернулась настолько никакая — сказались бессонная ночь и напряженный день, — что решила поспать прямо в кабинете.

Только я закрылась в кабинете изнутри и пристроилась подремать, сев за стол и положив голову на дело Чванова, как прямо под ухом взвонил телефон. У меня началось такое сердцебиение, что я, как рыба, некоторое время хватала ртом воздух, не в силах произнести злементарное «але!». Оказалось, это меня домогалось следственное управление прокуратуры города в лице прокурора Будкина.

— Мария Сергеевна, есть очень интересная информация, сейчас к вам подъедут коллеги из ФСБ, указание начальника следственного управления — вам подключиться, разработайте совместно с ними план мероприятий и выполните необходимые следственные действия. Потом доложите в следственное управление.

— Ага, — просипела я, пытаясь сосредоточиться на том, кто мне звонит и чего хочет, но Будкин уже положил трубку.

Я подергала телефонный шнур, прикидывая, выдержит ли он мое бренное тело, если я на нем повешусь, и мутным взором обвела свой кабинет в поисках крюка. Ну что делать?

— Я больше не могу, — сказала я вслух, Нет, правда, я больше не могу. Я хочу отдохнуть. Да чего там отдохнуть — я вообще хочу жить как нормальные люди.

Вот Сашка; я внезапно обозлилась. По ночам его никто никуда не вызывает. Выйдя из своей стоматологической поликлиники, он морально раскрепощается и занимается своими делами. При всем при этом у него интересная работа, он на хорошем счету и жить не может без своей стоматологии; и он не терзается внутренним конфликтом между страстным желанием работать и необходимостью жертвовать ради работы серьезными вещами — чистотой в доме (я вспомнила про грязные выключатели), воскресеньем с ребенком, душевным спокойствием, наконец. А вот посмотрела бы я на него, мстительно подумала я, если бы от него требовали за смену обслужить не двадцать больных, а двести, причем уложиться в те же самые шесть часов и с тем же самым количеством медикаментов. А если посреди приема вдруг сломается бормашина, ему бы сказали: «Ну, вы уж как хотите, но работу сделайте, сломанная бормашина — еще не основание для того, чтобы сегодня ничего не делать, вон у хирургов единственный скальпель потерялся, так они кухонным ножом режут…» А потом бы еще орали: «А почему так пломбы быстро вылетели? Ну и что, что дрелью сверлили, а пластилином дырки залепляли?..»