...Когда госпоже Деляну было столько же лет, что и Ольгуце, она получила от деда Георге дар, такой же бесценный, как розы Иерихона: улыбку детства. Если бы не дед Георге, она так и не научилась бы этому. И не потому, что ее не любили родители! Мать госпожи Деляну долго не могла оправиться после тяжелых родов и большей частью жила за границей. Она все реже приезжала домой, и с каждым разом лицо ее выглядело все более исхудавшим. По совету докторов и по велению Фицы Эленку, в доме воцарялась полная тишина. Единственной радостью были привезенные ею новые игрушки. Господин Костаке Думша, увлеченный политической деятельностью, почти совсем не занимался воспитанием дочери; очень редко и с нескрываемой досадой он рассеянно гладил головку застенчивой девочки, вместе с которой должен был угаснуть его славный род. Зато неизменными спутниками ее детства были зеленые, как плесень, глаза Фицы Эленку, от взгляда которых гибло все живое. Когда она подросла, многочисленные учителя и гувернантки, под присмотром Фицы Эленку, воспитали в ней благоразумие и серьезность и выработали привычку разговаривать на других, нежели румынский, языках.

Дед Георге заменил ей мать и дедушку. Он пробудил улыбку и оживление на бледном, изнуренном занятиями и одиночеством личике и навсегда избавил его от слез.

Она тоже была когда-то "дедушкиной барышней". А теперь вот - Ольгуца... И дедушка уходил от них...

Пальцы госпожи Деляну осторожно погладили белые волосы старика.

Другие, более поздние воспоминания пришли на смену детским; они тоже были связаны с дедом Георге и его домиком.

...Как-то однажды Фица Эленку перехватила любовное послание молодого Йоргу Деляну, преподавателя философии своей племянницы.

- Что это, Алис? - спросила она, держа письмо в руке и злобно усмехаясь.

Сердце ее племянницы внезапно ощутило на себе тяжесть всей планеты.

- Ну-ка, посмотри, что нам пишет господин учитель, - произнесла Фица Эленку, усаживаясь в кресло... "Дорогая моя Алис"... Ну и ну! Что же это: какой-то холоп осмеливается обращаться на "ты" к наследнице знатного рода? Прекрасно, нечего сказать! А знаешь ли ты, для чего существуют розги?.. Не знаешь. Ну, так твоя тетка объяснит тебе, потому что она старше, чем ты. Розги, милая моя, существуют для толстокожих ступней... чтобы они сделались более чувствительными. И как тут еще сказано? "Дорогая!" Очень неподходящее прилагательное!.. А еще что? "Моя!" А не кажется ли тебе, дорогая моя, что это необдуманное местоимение мог употребить только человек, совершенно потерявший рассудок? Потому что как иначе объяснить, что холоп употребляет слово, на которое не имеет решительно никакого права?.. Вот что, душа моя, заключила Фица Эленку, складывая письмо, - завтра же ты отправишься вместе со мной в деревню, и там я до тех пор буду называть тебя "дорогая моя Алис", пока тебе это не надоест и у тебя не пропадет охота слышать такие слова от слуг.

Фица столь стремительно выполнила свое обещание, что молодой Йоргу Деляну, придя, как всегда, в дом, где он давал уроки философии, нашел только крепко запертую дверь. И пока племянница Фицы Эленку училась сдерживать слезы в Меделень под неусыпным наблюдением зеленых глаз, молодой Йоргу Деляну вволю проливал их в Яссах, получая в то же время блестящие оценки на экзаменах по юриспруденции.

В один прекрасный день во двор барского дома пришла матушка Аника, жена деда Георге.

- Целую руку, барышня, - сказала она со вздохом, чтобы скрыть улыбку, заболел что-то наш дед.

Не спросив разрешения у Фицы, "дедушкина барышня" во весь дух помчалась к дому деда Георге. Тот встретил ее - с сумрачно-веселым видом - под навесом.

Вместо болезни - молодой Йоргу Деляну.

Дед Георге хорошо знал, что такое Фица Эленку и на что она способна. И все же не побоялся.

Весь день стерегли дед Георге и матушка Аника под своим окном счастье, что родилось у них за спиной. И всю ночь спали на завалинке, потому что в горнице счастливым молодым сном почивал "милый нашей барышни".

...Стоят порой у домов нашего детства кряжистые и мирные дубы. Шум их листьев, птичий хор их гнезд с каждым днем и каждым годом становится нам все дороже, ибо в их листьях и гнездах живут и поют воспоминания, а тень их радостна, как любовь. И коли случится так, что срубит их топор, их гибель разрушит наше прошлое, их отсутствие будет невосполнимо и горестно.

В тиши комнаты слышалось только хриплое и свистящее дыхание деда Георге. Смерть своей пилой губила мирный дуб.

Госпожа Деляну тихо плакала.

Оцэлянка истово молилась.

* * *

Когда господин Деляну что-нибудь рассказывал или выступал в суде, его обуревал поистине южный темперамент, который не давал ему ни отдыху, ни сроку. Однажды, в Суде присяжных, разгоряченный своей собственной речью и посторонними репликами, он незаметно для себя покинул свое адвокатское место и двинулся вперед... Он дошел до середины зала и очутился между обвиняемым и присяжными.

Он подходил все ближе к столу судьи, пока, наконец, председатель не зазвонил в колокольчик:

- Господин адвокат, позвольте пригласить сюда служителя, чтобы он переставил стол... так, чтобы и у вас было место!

- Извините меня, господин председатель, - отвечал господин Деляну, останавливаясь. - Правда заставляет нас идти вперед на штурм справедливости. Благодарю уважаемый суд за то, что он вовремя вернул меня назад.

На сей раз сюжет повествования находился в полнейшем соответствии с темпераментом рассказчика. Приключения "трех мушкетеров" изображались в лицах, подкреплялись жестом и мимикой. Непобедимая шпага "д'Артаньяна", уменьшенная до размеров разрезного ножика с письменного стола, сразила стольких гвардейцев кардинала Ришелье, что господин Деляну, расхаживая по кабинету, отбрасывал ногой воображаемые тела убитых. На ножике не оставалось ни пылинки: после каждой дуэли господин Деляну тщательно стирал с него кровь своего противника.

Лежащий на ковре абажур красноречиво свидетельствовал о том, что его использовали в качестве шляпы для церемонных поклонов, которыми обменивались доблестные Атос, Портос, Арамис и четвертый в этой троице - гасконец д'Артаньян.