- Конечно, не верю! Я должна сначала увидеть сама.
- Видишь?
- Мда!.. Но от него уже не пахнет так вкусно!
- Вздор! У тебя насморк, - возмутился Дэнуц, с жадностью вдыхая запах кожи.
- Не открывай его сейчас, Дэнуц. Откроешь в Бухаресте.
- Значит, я не увижу, что внутри? - надулась Ольгуца.
- Да тут и смотреть нечего! - пожала плечами госпожа Деляну, открывая чемодан. - Вот, смотри: носовые платки, ночная рубашка...
Но у Ольгуцы был глаз таможенника.
- А там что?
И, не дождавшись ответа, извлекла пенал из японского лака.
- Не трогай, Ольгуца! - рассердился Дэнуц, вытаскивая из чемодана кожаный кошелек, наполненный чем-то выпуклым.
- Подождите, подождите! Я вам сама все покажу, - сказала со вздохом госпожа Деляну.
И со смиренной улыбкой артиста, вынужденного бисировать, принялась распаковывать чемодан.
Сафьяновый чемодан - сам по себе уже подарок - заключал в себе столько даров, что, закрыв его, пришлось тут же открыть шифоньер. Иначе Ольгуца сказала бы, что к ней несправедливы, - непочтительность, за которую госпоже Деляну пришлось бы ее наказать, или, может быть, только подумала бы, что к ней несправедливы; то же самое, возможно, подумала бы и Моника об Ольгуце, все это были мысли, которые госпожа Деляну считала более опасными, нежели откровенные дерзости.
Ольгуца получила плитку шоколада и обещание, что она получит перочинный ножичек, такой же, как у Дэнуца в пенале; Моника - изящный флакон с одеколоном.
Дэнуц расхаживал взад и вперед по спальне, с видом собственника поглядывая на чемодан в полотняном чехле. Кончиками пальцев он вертел ключи, глухо позвякивая ими: у него уже появилась привычка, свойственная людям, которые носят в кармане ключи или металлические деньги.
- Что же это? А обо мне вы позабыли!.. Мы разве не будем обедать? спросил господин Деляну, стоя на пороге двери и стряхивая на ковер пепел папиросы...
- Ай-яй-яй! Вы мне дали настоящую отраву, Ольгуца! - морщился господин Деляну, жуя кусочек шоколада.
- Это мама мне дала! - смеясь, защищалась Ольгуца... - Папа, когда ты так делаешь, ты становишься похожим на кота! Сделай еще раз.
- Оставьте шоколад. Так у вас пропадет аппетит. За стол!
Из-за детского оживления, огня в печке и подарков канун отъезда Дэнуца напоминал Сочельник. Казалось, вот-вот под окном зазвучат тоненькие голоса, поющие рождественскую коляду:
Звезда на небе появила-а-ась,
Великой тайной засветила-а-сь...
Но когда все вышли из комнаты, прихватив с собой лампу, за окнами, бледными от лунного света, зазвучали трели осенних кузнечиков.
* * *
Длительное наслаждение рождает меланхолию - ангела хранителя, страдающего от морской болезни. На сей раз она возникла из взбитых сливок и безе - для Ольгуцы и пирожного - для Дэнуца. Кроме господина Деляну, все молча сидели вокруг стола. Моника едва притронулась к пирожному, госпожа Деляну даже не прикоснулась. Так же, как и Профира. Но ее взгляд, когда он задерживался на складках взбитых сливок, разлитых по румяному пирожному, приобретал особое выражение - как у голодной собаки.
- Мама, можно выйти из-за стола? - спросил Дэнуц, стараясь не глядеть на пирожное и на Ольгуцу.
- Да. Выходите из-за стола... надевайте пальто и идите гулять в сад.
Моника подошла к госпоже Деляну, поцеловала у нее руку и, опустив глаза, тихо сказала:
- Tante Алис, позвольте мне лечь спать.
- Тебе нехорошо, Моника?
- Хорошо... Но у меня болит голова.
- Уж не простудилась ли ты!.. Ну, иди ложись. Дэнуц, попрощайся с Моникой.
- Зачем? - остановился Дэнуц на полдороге.
- Потому что ты рано утром уезжаешь. Моника еще будет спать. Поцелуйтесь, дети!
Моника вытянула губы; Дэнуц подставил ей щеку.
"Никогда больше не буду есть пирожное", - мысленно поклялся Дэнуц, оберегая свою щеку от губ Моники, дыхание которой еще раз напомнило ему невыносимую приторность пирожного.
И до поры до времени сдержал клятву, - щека Моники так и осталась без его поцелуя.
* * *
Моника заперла дверь. Зажгла свечу. Пододвинула стул к шифоньеру и, встав на цыпочки, сняла сверху небольшой пакет, завернутый в шелковистую бумагу. Поставила стул на место. И, вместо того, чтобы раздеться самой, принялась раздевать куклу: Монику младшую.
Две ночи подряд, когда Ольгуца засыпала, Моника шила белое шелковое платьице - из пакета, спрятанного на шифоньере; кукле предстояло надеть его вместо черного платья, которое она носила после смерти бабушки... до самого отъезда Дэнуца.
Сначала Моника надела на нее носки и белые туфельки другой куклы, подаренной госпожой Деляну. Когда наступила очередь платья, пальцы Моники стали сильно дрожать... А что, если оно ей не подойдет? Будет слишком коротко?
"Дай Бог, чтобы оно ей подошло!"
Она застегнула последнюю пуговицу на спине и усадила куклу на ночной столик при свете свечи.
"Ой, какая красивая!"
Толстенькая, румяная и неуклюжая, кукла была похожа на маленькую крестьянку в подвенечном платье у фотографа.
"Моника, ты не знаешь, почему Фэт-Фрумос поцеловал Иляну Косынзяну?"
Потому что Иляна Косынзяна была красива... как кукла в белом платье.
Щеки у Моники пылали. Сердце сильно билось. И слезы готовы были брызнуть из глаз, потому что кукла была красива, в то время как она...
Она посмотрела на себя в зеркало. Увидев темное платье и пыльные башмаки, опустила глаза. На свою голову она даже не взглянула.
Кукла была очень красива... И Дэнуц, и Дэнуц - грудь у Моники вздымалась, как после быстрого бега, - и Дэнуц должен был непременно в нее влюбиться.
Тряхнув косами, Моника начала быстро раздеваться. Надела ночную рубашку, расплела косы, взяла куклу за обе руки и, прижав к себе, снова посмотрела на себя в зеркало.
На кукле было белое платье...
На Монике белая рубашка...
У куклы были светлые локоны...
Моника улыбнулась, глубоко вздохнула и покраснела.
Кукла была на нее похожа. У куклы были черные глаза, густые ресницы, ямочка на подбородке, светлые локоны... только короткие. Бедная кукла! Из ее волос никогда бы не вышли вожжи для Дэнуца.
- Но зато ты очень красиво одета! - успокоила ее Моника.