Глава сорок девятая

Блетчли-Парк, Лето 1944

Сильвия

Так началось нестерпимое бремя молчания.

Я не рассказывала Гарри ни об Эрнесте, ни о Чарли, ни о чем настоящим и правдивом. Смотрела, как он с трудом опирается на костыли, и видела гордость в глазах медсестер, когда они твердили ему, как каким старательным он сделался, встретившись со мной.

Медсестры отвели меня в сторонку и рассказали о многочисленных травмах. Рассказали, что на левой руке шина для того, чтобы попытаться ее разогнуть. Из-за ожогов кожи ладонь сжалась в кулак, и они пытаются пересадить кожу, чтобы вернуть пальцам подвижность.

Рассказали о ранении, отнявшем у Гарри ногу, и о том, что пришлось перенести не менее трех операций, поскольку культя стала гангренозной. Бренди являлся единственным доступным анестетиком; я не могла представить, какие муки перенес Гарри, когда французский врач резал его.

Затронули тему о перевязках, дальнейших операциях и специальных упражнениях, которые нужно делать. Сказали, что ослеп на левый глаз, однако правый не пострадал. Тихим голоском подтвердили, что ввиду полученных травм, он не сможет иметь детей.

Подробно описали предстоящие долгие месяцы реабилитации и то, что недоедание тоже сказалось на состоянии. Снова и снова повторяли, что он вернется домой, возможно, уже осенью.

А когда мне нужно было уезжать, чтобы успеть на поезд обратно в БП, Гарри сжал мою ладонь и сказал:

— Спасибо Господу за тебя, Сильви. Спасибо Господу.

Я не плакала по пути в Блетчли. Ощущала пустоту, словно вынули все внутренности: сердце, легкие, мозг, кровь. Всеобъемлющую пустоту.

Гарри нуждался во мне. Врачи и медсестры более чем ясно дали это понять. Гарри цеплялся за меня, даже когда предлагал уйти. Но я знала, что он сдастся, если не будет цели вернуться домой; давно бы сдался, не будь этой веры, этой неоспоримой надежды. Я не могла обречь его на одинокую смерть. Не могла. Вместо этого я обреку себя на жизнь без мужчины, которому отдала свое сердце. Слезинка скатилась по моей щеке, и некому было ее утереть.

Оставалось только написать Чарли. Я не сомневалась ни в его любви ко мне, ни в моей к нему, однако понимала, что мы оба выживем, мы будем жить дальше. У меня будет Эрнест, каждый день напоминающий о нашей любви.

Гарри бы понял. Расскажу, когда окрепнет. Он должен понять.

Я продолжила навещать его каждые выходные и каждый раз планировала рассказать правду. Репетировала слова, которые буду говорить, выражения, которые буду использовать. Даже представляла себе боль на его лице, когда поймет, что я говорю, и чувствовала, как нож вонзается в сердце. Но больнее всего было написать письмо Чарли, рассказать обо всем: о том, что я люблю его, но не могу быть с ним.

А в мае визиты в Уилтшир были прекращены по строгому приказу руководителей, главных лиц в Блетчли-Парк. Не могу передать словами облегчение от того, что не пришлось без конца лгать Гарри в лицо. До чего же я ужасный человек.

Со времени поездки в Девон в прошлом году я знала, что десятки тысяч солдат собираются для подготовки к вторжению во Францию, и с наступлением лета оно должно было состояться. В БП повсюду усилили охрану, всем запретили отъезжать более чем на двадцать миль.

6 июня 1944 года началась операция «Нептун», и сто шестьдесят тысяч союзных войск пересекли Ла-Манш — День «Д». День, ставший одним из самых кровопролитных сражений со времен Великой войны двумя десятилетиями ранее, однако это стало началом отступления Германии в Европе. К концу августа численность союзных войск во Франции возросла до двух миллионов человек.

В ответ нацисты сбросили на Лондон тысячи крылатых ракет Фау-1 — печально известных «жужжащих бомб» из хвостовых частей которых сыпались искры, а перед взрывом стояла жуткая тишина. Всем сотрудникам БП было запрещено посещать Лондон. Видимо, мы были слишком важны.

Я с тревогой ждала письма от Чарли, но ничего не приходило.

Объем работы увеличивался, и десятого августа стало известно, что американцы выиграли битву за Гуам. Двадцать четвертого августа был освобожден Париж, и Джинни, Джеймс, Эрнест и я смотрели кинохронику, показывающую радость и волнение вновь освобожденных граждан: союзные войска являлись героями-победителями.

По дороге из кинотеатра домой произошло нечто весьма неприятное, что повергло в шок. Женщина, ровесница моей матери, заглядывала в коляски, ворковала с пухлолицым Джеймсом и улыбалась Джинни, а когда подошла к Эрнесту, ее улыбка померкла.

— Неужто смуглолицый ребенок? — осведомилась, сузив глаза. Прежде чем я успела ответить, она съязвила: — Вы — развязная, мерзопакостная шалава с незаконнорожденным дитем. Выигрываете войну, лежа на спине, в то время как наши парни теряют жизни, сражаясь с Гитлером? Вам должно быть стыдно за себя.

Я стояла ошеломленная, кожа покрылась мурашками в лучах летнего солнца.

Женщина обрушила на меня поток оскорблений, после чего удалилась, оставив в немом потрясении, возмущенную, но молчаливую.

— Как ты? — спросила Джинни, неуверенно положив руку на плечо.

Я протерла глаза дрожащими руками, слыша стук колотящегося сердца.

— В порядке, — солгала я, суетясь вокруг Эрнеста, пока он смотрел на меня широкими, доверчивыми глазками.

— Как же она с…! — выругалась Джинни.

Я облизнула губы, понимая, что она не так шокирована, как я.

— А.. что-то подобное уже случалось? — вопросила я. — Когда вы гуляли с Джеймсом и Эрнестом вместе?

Она отвела глаза, что сказало о многом.

— Ты же знаешь, какими недалекими бывают люди. Не обращай на старую кошелку внимание.

— Сколько раз? — спросила я, совершенно потрясенная. — Джинни! Сколько?

— Два или три раза, — она вздохнула она. — Разве это имеет значение?

— Имеет, — прошептала я.

Это имело значение.

Я молчала, пока мы шли домой, но в голове мысли все бурлили и кружились с головокружительной скоростью. Неужели я ошиблась? Неужели была абсолютно неправа, обрекая Эрнеста на жизнь, состоящую из расспросов и оскорблений? Таковым будет его будущее? Примут ли ребенка смешанной расы? Будет ли сын в безопасности? Я знала, что будет трудно: об этом говорил опыт общения с миссис Даутвейт, — однако такой открытой враждебности не ожидала. Что, если бы Эрни был в том возраста, когда понимаешь сказанные слова — если не слова, то яд, — направленные на нас? Что, если ему стало бы стыдно за свое рождение?

Появилось ощущение кома в горле, стало трудно дышать. Несмотря на колотящееся сердце, я не могла перевести дух.

Джинни взяла меня за руку.

— Присядь, — сказала, потянув к скамейке в парке. — Положи голову меж коленей.

Я вспомнила, что коллега из БП как-то вскользь упоминала об этом. Из-за американских законов темнокожим солдатам обычно отказывали в разрешении жениться на британских возлюбленных, даже если рождались дети. Может, это касается и Чарли?

Он уже говорил, что его племени выдали американское гражданство лишь в 1924 году. Боже! На какую жизнь я обрекаю Эрнеста? Мой прекрасный, удивительный малыш, зачатый в любви. Что же случиться с нами?

Джинни держала меня за ладонь, пока я — ошеломленная и испуганная — сидела. Только вскрик сыночка вывел из бессознательного ступора.

— Ты перенесла потрясение, — проговорила приятельница. — Но теперь все позади. Пойдем домой, накормим мальчиков и уложим их спать. А потом выпьем бренди. У меня припасено немного для потрясений.

— Этому не будет конца, — прошептала я. — Плохому отношению не будет конца.

Я взглянула на нее. В ее глазах читалось согласие.

Той ночью сна не было ни в одном глазу. Подташнивало от беспокойства, и моя тревога передалась Эрнесту, который томился беспокойством и капризничал.

На следующий день я прибыла на работу с красными глазами и тупо уставилась на кипы сообщений, которые уже лежали на столе.

Но не успела приступить к работе, как вызвали в кабинет бригадира Тилтмана. Что я сделала не так? Неужели совершила какую-то катастрофическую ошибку? Уволит ли он меня? Неужели мой хрупкий контроль окончательно развалится?

Он приказал сесть, затем вспомнил, что я больше не являюсь членом Женской вспомогательной службы военно-воздушных сил.

— Миссис Вудс, позвонили из больницы, где лежит Ваш супруг. С сожалением сообщаю, что у него случился рецидив. Мне сказали, что его состояние стабильно, однако следует позвонить его врачу, майору Пайку, в военный госпиталь. Можете воспользоваться телефоном в кабинете помощника.

Я покачнулась и увидела тревогу в глазах мужчины. Он позвал свою помощницу, сержанта Филлипс, которая находилась в соседней комнате. Помощница принесла стакан воды, в то время как бригадир Тилтман сидел со смущенным видом, затем помогла мне подняться и пройти в свой закуток в кабинете.

Сержант была очень доброй, по-матерински доброй, что навело тоску по родной матери, хоть и между нами пролегло слишком много лжи.

Я приняла чашку крепкого сладкого чая, которую принесла сержант Филлипс. Горячий напиток слегка привел в чувства, и я собралась с мысли, набрав номер, который дал бригадир Тилтман.

Прошло несколько минут, прежде чем удалось разыскать майора Пайка, и к тому времени, когда тот наконец подошел к телефону, нервы были ни к черту.

— Миссис Вудс, прошу прощения за то, что позвонил на работу. Надеюсь, что это не доставило лишних хлопот.

— Вовсе нет, — слабо ответила я. — Как чувствует себя мой супруг?

— У Гарри случилось нарушение мозгового кровообращения, то есть инсульт, — деликатно объяснил он. — Он лишился способности говорить — временно, как мы полагаем. — Прочистил горло. — Буду откровенен с Вами, миссис Вудс: предстоящие месяцы будут трудными для вас обоих. Это чудо, что он жив, и я уверен, что Вы сыграли в этом не последнюю роль. Желание выжить очень сильно, когда у человека есть что-то или кто-то, ради чего или кого стоит жить. Инсульт — это, бесспорно, препятствие, однако при достаточном отдыхе, хорошем питании и продолжающейся терапии у нас есть все основания надеяться на лучшее. — Майор замолк. — Имеется ли возможность приехать к нему? Мы видим значительные улучшения после каждого Вашего визита.