Глава первая

Годалминг, Суррей, 3 сентября 1939 год

Сильвия

Когда началась война, мне было семнадцать лет. Все еще ребенок, но считающая себя вполне взрослой. Тогда я, конечно же, была Сильвией Эдвардс. Помню, как мы расположились в гостиной, отец возился с циферблатом на радиоприёмнике, пытаясь найти четкий сигнал. Обычно он кряхтел и пыхтел, устраивая настоящее представление, однако в тот день царила глубокая тишина.

Найдя сигнал, отец взглянул на маму; между ними промелькнуло невысказанное, затем он тяжело опустился в обветшалое кожаное кресло, зажав трубку между зубами. Он повсюду носил с собой трубку, не зажигая ее — мама не выносила запах трубочного табака; когда я задумываюсь об отце, то всегда представляю его с этой трубкой.

Настенные часы в шкафчике из палисандра безмятежно тикали — звук моего детства, — стрелки крались вперед, ни о чем не подозревая, как и я.

Тик-так. Тик-так.

11:05 утра.

Тик-так. Тик-так.

11:10 утра.

Тик-так. Тик-так.

11:15 утра.

Никто не шелохнулся, и я едва решалась вздохнуть.

Мои ладони были сцеплены в замок — костяшки побелевшие и напряженные, — радио с треском ожило, и из бакелитовой коробки прозвучал мужской голос:

«Говорит Лондон. Сейчас вы услышите заявление премьер-министра».

Несмотря на то, что слышимость была прекрасной, я наклонилась вперед и представила себе Невилла Чемберлена, сидящего за столом перед устройством, которое транслировало речь ожидающей нации. Он был долговязым, суровым мужчиной: я обрисовала себе его аккуратно причесанные волосы с проседью, густые щетинистые усы, скрывавшие узкую верхнюю губу; формальный воротничок-стойка и черный утренний галстук, напоминающие о гробовщике. Затем премьер-министр Великобритании произнес слова, которые навсегда изменили нашу жизнь:

«Вещаю вам из кабинета министров на Даунинг-стрит дом 10. Сегодня утром британский посол в Берлине вручил германскому правительству последнюю ноту, в которой говорилось: если мы не получим от них к 11 часам сообщения о готовности немедленно вывести свои войска из Польши, то между нами будет объявлено состояние войны. Вынужден сообщить, что такого обязательства получено не было, и, следовательно, эта страна находится в состоянии войны с Германией».

Ошеломленные и притихшие, мы слушали остальную часть речи мистера Чемберлена. Ожидание миновало, нас охватила уверенность: наша страна находится в состоянии войны с Германией.

Я осознавала, что это значит, или думала, что осознаю; мои дражайшие родители пережили ужасы Великой войны, войны, которая должна была положить конец всем последующим. Это изменило отца, как всегда твердила мама.

В конце вещания, когда последние ноты «Боже, храни Короля» эхом разнеслись по радиоволнам, мама поспешно поднялась, прижав ко рту платок, и удалилась на кухню, куда отец изредка заходил.

Хотелось отправиться за ней, но мне необходимо было отцовское утешение, что-то, что могло унять стук сердца. Я попыталась заговорить, но слова не приходили на ум. Я пристально глядела на отца, казалось, что он превратился в камень. Он ни разу не отреагировал, ни на единое движение. Сидел и смотрел в одну точку.

А потом повисло долгое молчание.

Шесть лет страданий.

Шесть лет разлуки.

Шесть лет войны.