На мои слова он ухмыльнулся.

Я устремила на него пристальный взгляд (снова).

У него была самая высокомерная дерьмовая ухмылка, которую я видела за свои двадцать шесть (почти двадцать семь) лет жизни.

В моем животе затрепыхались бабочки.

Бабочки в животе? Какого черта происходило?

— Что? — огрызнулась я, проигнорировав бабочек.

— Ты лжешь.

— Не лгу, — снова солгала я.

Он покачал головой. Затем, к моему удивлению, отпустил меня и отступил назад.

Я осталась стоять, чувствуя себя странно опустошенной.

— Это все? — спросила я.

— Нет, — сказал он.

Я подождала, потом подождала еще.

— Ну, заканчивай, — потребовала я, когда он так ничего и не сказал.

— У меня такое чувство, что мы еще увидимся, — сказал он.

Вот, дерьмо.

Я точно не думала, что это к добру.

Он вытащил мой пистолет из-за пояса джинсов, вынул обойму и небрежно отбросил ее подальше. Затем наклонился и сунул пистолет мне за пояс спереди, возле бедра.

Отвернувшись, он пошел прочь, перекинул мускулистую ногу через сидение «Харлея» и с ревом умчался.

Я смотрела ему вслед до тех пор, пока он не исчез из пределов видимости.

Затем вытащила пистолет, подняла свитер и проверила, не остался ли отпечаток там, где его рука коснулась меня.

Я проверила, потому что кожа все еще горела.

Я припарковала «Хейзел » (мой винтажный красный «Камаро») в гараже за домом, бросив взгляд в зеркала, пока дверь закрывалась, просто чтобы убедиться, что я в безопасности. В эти дни всякое могло случиться.

Выбравшись из «Хейзел », я проделала стандартный путь, пройдя пятнадцать футов от гаража до задней двери. Настороже, с пистолетом наготове (в бардачке я держала запасной магазин), я прислушивалась и молилась, чтобы никто меня не схватил.

Отперев дверь, я прошла через заднюю комнату своего дуплекса, где у нас с Ником находились стиральная машинка и сушилка, дополнительная морозильная камера, инструменты, начатые банки с краской и кошачий туалет, к которому Бу, мой кот, мог пробраться через кошачью дверцу в задней двери.

Открыв замок, я набрала код сигнализации и включила свет на ретро-кухне. Розовые металлические шкафы, розовый холодильник, розовая дверца духовки, пол выложен огромной черно-белой ромбовидной плиткой. Одна стена была кирпичной, остальные выкрашены в стальной серый цвет. Смотрелось чертовски круто, но это было сделано не преднамеренно. Просто дом не ремонтировался очень долго, и этот стиль снова вошел в моду. Я купила высокий стол из черного пластика в стиле пятидесятых, со столешницей из блестящей нержавеющей стали и потрясными табуретами в стиле ретро, с вращающимися черными кожаными сиденьями, потому что кухня того требовала.

Из другой двери вышел Бу и тут же принялся рассказывать мне о своем дне.

У моего черного кота была густая, мягкая шерстка и желтые глаза. Он был самым толстым, невероятно гордым и неуклюжим котом на свете. Бу делал вид, что падает, промахиваясь специально, когда перепрыгивал с мебели на стол или куда-то еще, но у него просто не было координации. Совершенно.

— Мяу, мяу, мяу. Мяу-мяу. Мяу-у-у, — сказал мне Бу, очевидно, чувствуя, что меня нужно держать в курсе каждой секунды его дня.

Я бросила пистолет и сумку на стол и подняла его с пола.

— Мяу! — запротестовал Бу.

— Заткнись, Бу. У мамочки был очень плохой день. Она сделала какую-то глупость, потом ее загнал в угол горячий парень, а теперь она в значительной степени в заднице.

— Мяу, — не согласился Бу, считая свои новости важнее моих.

Чтобы его заткнуть, я кормила его с рук кошачьими лакомствами.

От этого он почувствовал себя счастливым, пока лимит лакомств не закончился, и жалобы не возобновились.

— Мяу.

— Хватит, — сказала я ему. — Только три, иначе ветеринар снова на меня накричит.

— Мяу. — Бу было плевать на ветеринара.

— Как скажешь. — У меня не было настроения спорить с Бу.

Я отпустила кота, вышла в коридор и сняла ботинки.

Дуплексом владел Ник. Он позволил мне остаться у него, вроде как, за половину взноса за ипотеку. Хотя сейчас мне было двадцать шесть (почти двадцать семь), ему не нравилось, что я за что-то платила, даже за аренду. Поэтому каждый месяц я переводила деньги на банковский счет и каждый год дарила ему чек на Новый год. Чек он рвал, а деньги просто лежали на счете, принося проценты.

Иногда вы просто не спорили с Ником.

Дуплексы были странными. Они находились не в самой большой части города, хотя мне она показалась красивой, по крайней мере, частично. Официально это был исторический район Бейкер, но не такая уж благополучная его часть.

Мы жили на улице Элати, и перед нашим домом располагался парк, но с одной стороны парка стоял субсидированный многоквартирный дом, а напротив него — еще один многоквартирный дом с дешевой арендой.

Наш дом имел статус исторического здания, и, несмотря на район, Ник содержал его в отличном состоянии. Свою сторону он переделал — убрал стены, пристроил спальню и избавился от розовой кухни.

Свою сторону я переделывать не стала.

Так что, моя сторона во многом напоминала лофт. Ник оборудовал для меня новую ванную, и я застелила все помещение толстым, мягким серым ковром. В передней, очень просторной комнате были огромные арочные окна, кирпичная стена, остальные стены выкрашены в нежно-сиреневый цвет. Там умещалась вся моя причудливая мебель, в том числе, голубовато-серая бархатная кушетка у переднего окна, и широкий сиреневый диван, возле которого стоял блестящий квадратный столик с темно-синими кожаными банкетками, сине-серое мягкое кресло и пуфик. Старинный овальный обеденный стол из ореха стоял у внутренней стены. Стулья с полукруглыми спинками я обтянула тем же голубовато-серым бархатом, что и кушетку.

Гостиную от спальни отделял чулан, хотя «спальней» ее можно было назвать лишь условно. На самом деле это был матрас королевского размера, поставленный на платформу, возвышавшуюся на четыре фута над полом и выходящую в холл. Чтобы взобраться на кровать, мне приходилось подниматься по трем узким ступенькам. Под ними было место для хранения, а вокруг боковых стенок кровати были врезаны полки, где я держала книги, свечи и телевизор.

Это было мое убежище. Маленькая женственная берлога с причудливыми кремовыми простынями, пушистым одеялом с зелено-кремовым узором и огромным набором подушек — от стандартных до европейских, больших и маленьких.

Далее шли ванная и кухня. В холле от пола до потолка стояли книжные полки, на которых хранилась моя обширная коллекция компакт-дисков. В основном, рок-н-ролл.

Мне очень нравился мой дуплекс, и для меня он был всем. Я не устраивала вечеринок, потому что у меня было не так много знакомых, и ни одного из них я не знала достаточно хорошо, чтобы пригласить на вечеринку. В спальне я тоже не устраивала развлечений, потому что у меня никогда не было парня.

В моей жизни были только Ник и я.

До этого — Ник, тетушка Рэба и я.

До этого, прежде чем я могла толком осознавать происходящее, были мама, папа, Майки и я.

Но когда мне было шесть, мама, папа и Майки погибли в автокатастрофе. Точнее, мама и папа погибли на месте. Мой брат Майки умер в операционной через пару часов, хотя это было то же самое. Я ехала вместе с ними, но выжила, правда, пролежала в больнице три месяца.

Потом меня отправили в дом Ника и тетушки Рэбы.

Тетя Рэба была единственной маминой сестрой и намного ее моложе. У моего отца не было братьев и сестер, и все бабушки и дедушки были мертвы, кроме отца моей мамы, в то время страдавшего болезнью Паркинсона (теперь его уже тоже не было в живых).

На момент гибели моей семьи тетушка Рэба и Ник жили вместе всего пару месяцев. Они поженились спустя несколько месяцев после того, как меня выписали из больницы.

Когда мне было пятнадцать, тетя Рэба умерла. Ей сделали плановую операцию. Все прошло хорошо, а через пару дней она просто умерла.

Оторвавшийся в ноге тромб застрял в сердце, а затем… ее не стало.

Ник, который даже не был моей настоящей семьей, не прогнал меня.

Из-за потери тети Рэбы между нами образовалась некая связь.

Единственной любовью, которую я видела в детстве (или, точнее, помнила), была любовь тети Рэбы и Ника ко мне.

И любовь Ника к тете Рэбе.

Такую любовь не передать словами. Она не ходила для него по воде, не была его землей, луной и звездами.

Все было по-другому.

Она была его воздухом.

Он нуждался в ней.

Для меня она была последним близким мне человеком, а для него — всей жизнью.

Так что мы держались друг за друга. Это единственное, что мы могли сделать.

Ник терпел меня, и это говорило о многом. Я была трудным ребенком, подростком стала еще хуже, всегда рвалась спасать птицу со сломанным крылом, застенчивого одноклассника и лес в Бразилии, который даже никогда не видела. Я не шаталась по тусовкам и не выходила из-под контроля каким-то обычным способом, но все равно была неуправляемой.

Я стала социальным работником, что обеспокоило Ника. Он не думал, что мне нужны еще какие-то поводы для моей активной позиции защитницы всего и вся.

— Господи, ты спасала деревья, превратила скромницу в королеву выпускного бала и посещала акции «вернем себе ночь». Ты не можешь спасти весь мир, Джулс, — сказал Ник (прим.: Take Back the Night («вернем себе ночь») — международное мероприятие и некоммерческая организация, выступающая против изнасилований и других форм насилия над женщинами ).

— Может, и не спасу, но я могу попробовать, — парировала я, полная юношеской бравады.

— Тогда, надеюсь, Господь спасет нас всех от твоих попыток спасти нас всех, — заключил Ник.

После окончания колледжа я сменила несколько работ и держала себя в руках. Ник был удивлен. Он был уверен, что в своем стремлении спасти мир я слечу с катушек.

К сожалению, Ника это успокоило. Он решил, что я остепенилась.