- Еще вопрос, товарищ лектор! Вы рассказываете всегда про А и Б. Бывали ли вы когда-нибудь в рабочем общежитии?
- Гм!.. Я очень интересуюсь стенными газетами, выходящими в общежитиях, но сам, к моему стыду, в общежитиях не бывал уже давно...
- До Отечественной войны или после?
Шустров вторично поднял руку с намерением вмешаться в ход событий, но это раньше сделал появившийся перед трибуной Игорь Куликовский.
- Товарищи! - выкрикнул он. - Я считаю, что некоторые товарищи легкомысленно подходят к лекции товарища Парусного. Некоторые даже смеются, хотя нам, комсомольцам и внесоюзным молодым товарищам, есть над чем серьезно подумать. У нас, товарищи, на заводе тоже не все благополучно. Есть товарищи, которые скрывают аморальные поступки своих друзей. В частности, так делают некоторые комсомольцы из токарно-механического цеха, которые скрывают отрицательное поведение товарища К., в то время, когда им хорошо известно, что товарищ К разложился. Дошло до того, что товарищ К., купивший себе собственную машину, в пьяном виде потерпел аварию и сейчас гуляет по больничному листу...
В аудитории нарастал грозный шум.
- Хватит! Довольно!
Поднявшись во весь рост, Татарчук крикнул:
- Подлец ты после этого, Куликовский!
- И вот, товарищи, я предлагаю благодарить товарища Парусного, который вскрыл...
- Хватит!..
- Верно, здесь не комсомольское собрание! Воспользовавшись шумом и замешательством, Шустров бесцеремонно оттеснил растерявшегося Парусного от трибуны и, овладев таким образом пультом управления, взмахнул руками:
- Внимание, товарищи! Прошу в танцевальный зал. Трио аккордеонистов скучает. Саксофон плачет... В программе несколько совершенно новых старинных вальсов!
Куликовский пробирался к выходу, когда дорогу ему преградил Татарчук.
- Морду тебе побить следует, понял? Куликовский сжался, как хорек.
- За что? За критику? Я правду сказал...
- Не тебе других судить, трус!
- Ты... ты мне за "морду" ответишь!
- Не связывайся с ним, Ванька, - посоветовал подоспевший Голованов. - До уборной здесь далеко. Еще случится что-нибудь - отвечать придется.
- Убить мало! - проговорил Татарчук, отходя.
- Ничего не нужно делать. Смотри, Люба тебя ждет...
- Пойдем вместе...
- Нет уж, здесь мое дело сторона!
Было два часа ночи. Голованов разделся, когда в открытое окно влетела длинная пестрая змея. Это был его галстук Подойдя к окну, увидел Татарчука.
- Уф! - сказал тот.
- Почему "уф"?
- Потому что "уф"!
- Объяснился? - Все объяснил!
- И что?
- Подожди... О чем мы с ней говорили?.. Сразу всего не вспомнишь... Сначала о моей лодке, потом про лекцию, потом про хулиганов, которых мы задержали, потом про электропроводку, потом я рассказал ей, что я злостный банкрот...
- Это, пожалуй, зря!
- Да ты слушай! Я ей откровенно рассказал, какой я банкрот, а она как расхохочется!.. Ну, думаю, теперь все!.. Она меня спрашивает: "Если вы такой банкрот, откуда же у вас деньги на мороженое?"
- Ты что ответил?
- Правду сказал, что у тебя занял.
- Ну и выдал все на свете! Ты у меня занял, я - у нее, каждый поймет, в чем дело.
- Она и поняла: "То-то, - говорит, - Голованов у меня деньги брал!" Посмеялась, а потом подумала и этак серьезно сказала: "Вы, Ваня, и представить себе не можете, какой вы хороший, честный и сильный!" Сказала тихонько, а я чуть не оглох. До сих пор в ушах звенит.
Потом я ее провожать пошел, но о чем говорили, хоть убей, не помню... Только когда прощаться стали, то она поднялась на цыпочки да как... - я прямо света божьего не взвидел! - как поцелует меня!.. Вот сюда!
Татарчук показал на губы.
- Я тоже хотел ее поцеловать, но промахнулся, в нос попал.. А носик унес такой маленький-маленький и холодненький... Она медведем меня назвала... Говорит, теперь меня всегда Мишуком звать будет.. И тут я ее насчет фамилии предупредил, что фамилия у меня очень нехорошая... Как ты думаешь: спит она сейчас или нет?
- Наверное, не спит, - ответил Голованов.
- И мне кажется. Чувствую, что не спит
- Не спит, и о тебе думает.
- Тоже скажешь!.. Неужели обо мне?
- Не обо мне же!
- Вот бы Леньке Карасеву еще рассказать!
- Расскажешь. В больницу поедешь со мной?
- Обязательно даже поедем!
- Только о том, что Куликовский после лекции говорил, ему ни полслова! Он, Ленька, больной, его расстраивать нельзя.
- Понятно. Про приятное говорить будем. А Куликовский - сволочь!
- Сволочь не сволочь, а комсомольское собрание не миновать проводить...
- Куликовского обсуждать?
- И Куликовского, и Леньку...
- Леньку-то за что? Его пожалеть надо...
- Вот мы его и пожалеем... на собрании!.. Ступай домой, спать хочется...
Спит поселок. Одному Татарчуку не до сна. Два раза пройдясь под темными окнами женского общежития, он возвращается к окну Голованова.
- Спишь, Сеня?
- Сплю.
- А я тебе не все сказал. Можно, доскажу?
- Что ж с тобой делать: говори.
- Взял я ее за руку, а ручка маленькая-маленькая, пальчики вовсе крохотные, а ноготки...
- Подожди еше, заберет она тебя этими маленькими ручками с крохотными ноготками...
- Пусть забирает!.. А Леньку я теперь очень хорошо понимаю.
- Что понимаешь?
- Что он из-за Зины Пилипенко жердину сломал. Если бы сейчас Люба уехала, я бы телеграфный столб переломил.
ГЛАВА ВОСЬМАЯ
В больницу приходят гости. Однофамильцы. До перекура. После перекура
1.
Где полнейшая демократия, так это в больнице. Звание "больной" равняет всех: и старых и молодых, и заслуженных и незаслуженных.
- Больной Карасев, к вам гости!
Входят Анна Степановна и Наташа. Белые халаты и строгость больничной обстановки их стесняют. В руках у Наташи объемистая сетка, набитая домашней снедью.
Стараясь не смотреть на огромную белую повязку на руке сына, Анна Степановна по-матерински любовно целует его в губы. На глазах у нее слезы. Обе садятся. Поговорить нужно о многом, но разговор не клеится.
- Как, Леня, рука? - спрашивает Анна Степановна.
- Заживает, мама, скоро на амбулаторное лечение выпишут. Доктор говорит, что я снова смогу стать к станку.
Выпишут Леонида не так скоро, но Леонид не хочет рассказывать матери о серьезности раны и боли при частых перевязках.