Герой Бадиуса и Зизека Гегель первым бы раскритиковал их кровавые мечты о мальчишеской комнате как типичные примеры поверхностного интернарциссизма. Для Гегеля история - это всего лишь длинная метаистория постоянных переписываний истории, где навязчивое нарративное производство - это постоянно терпящая неудачу, но тем не менее необходимая адаптация к неконтролируемому имманентному потоку. Поэтому революция и событие должны быть отделены друг от друга. Революция происходит тайно, и ее радикальность может быть приписана ей лишь задним числом. Событие же обретает свои драматические и преобразующие последствия лишь спустя долгое время. В качестве примера можно привести изобретение Иоганном Гутенбергом печатного станка около 1450 года. Но Французская революция началась только в 1789 году. Таким образом, между имманентной и трансцендентной революциями в данном случае пропасть в 339 лет. И то, на какой из них мы построим свою метафизику, к сожалению, имеет решающее значение для того, куда мы придем впоследствии.

Настоящая революция, конечно, начинается с появления печатного станка и продолжается до 1789 года и даже после него, когда она внезапно выражается в виде события кровавых восстаний, которые лишь позже получают название Французской революции. Пока все это происходило на самом деле, никто из действующих лиц не знал, что участвует во Французской революции; мифология, о которой идет речь, была создана и спроецирована на события только потом, не в последнюю очередь русскими революционерами, которым нужно было событие в прошлом, чтобы отразить себя в нем и из которого они могли бы извлечь и великолепие, и легитимность, именно так, как, по утверждению Гегеля, всегда и происходит. С точки зрения истории идей, выбор здесь стоит между приоритетом имманентной революции 1450-1789 годов - скажем, с акцентом на информационно-технологическое написание истории - и эффектным событием 1789 года, которое лишь затем реифицируется в трансцендентное событие в рамках капиталистическо-индустриального дискурса с целью превратить его в метафизическое вдохновение, а не в имманентное, нарративное событие. Таким образом, речь идет о культе мистицизма, от которого неохотно отказываются старые революционные романтики, такие как Бадью и Зизек, а также постмодернистские французские националисты.

Во всяком случае, важно то, что парижские уличные беспорядки были бы немыслимы без печатного станка, который стал полностью и широко распространен в обществе лишь спустя несколько трансформирующихся столетий. Он до неузнаваемости изменил сначала Европу, а затем и весь остальной мир, и географическое местопребывание Французской революции связано не столько с тем, что Франция стала первой страной, где большинство населения умело читать и писать, сколько с тем, что они были необычайно новаторскими или ясно мыслящими. Бадью и Зизек считают, что сначала нужно позволить сингулярности произойти, затем подождать, пока она породит новую структуру власти, а затем дождаться кровавого конфликта внутри новой структуры власти - где тучные и физически худые философы действительно обещают сами идти на баррикады и забрасывать власти коктейлями Молотова - только после этого можно будет говорить о подлинной революции. Гегель, скорее всего, не согласился бы с такой статичной и зависящей от культуры идеей революции. Вряд ли предполагал, что Париж 1789 года навечно зафиксирует значение слова "революция", которое на самом деле является метаконцептом, в том виде, как это делают консервативные революционные романтики Бадью и Зицек. То есть революция - это неизменно неудачное, трагическое повторение события в Париже 1789 года, к тому же всегда осуществляемое разъяренными молодыми людьми с оружием в руках и угнетенными авторитарным тираном, сапоги которого они так любят лизать.

Как ни парадоксально, ностальгическое представление о революции у Бадью и Зизека страдает от вопиющего недостатка именно революционности. Синтетисты, напротив, нацелены на нечто гораздо более радикальное. Сингулярность - это окончательное событие в соответствии с критериями, которые мы используем в этой книге. И уже сейчас происходят три параллельные революции - даже если Бадью и Зизек с их консервативными шаблонами и мигалками, кажется, не в состоянии их осознать - а именно: расширение Интернета, смена реляционистской парадигмы как в физике, так и в социологии, и, наконец, химическое освобождение. Сингулярность, которая представляет собой наш переход от человечества к трансчеловечеству, - это одно из трех слившихся воедино сверхсобытий революции в не слишком отдаленном будущем. Четвертая сингулярность в истории уже ждет своего часа. Все, что нам нужно сделать, - это последовать совету Критчли, который советует нам сначала построить синтетические храмы и монастыри, где благодаря нашему вычитанию из окружающего мира мы сможем совершить революцию как истину, как акт нашего времени. Мы сами являемся четвертой сингулярностью!

 

Культура участия, религиозные ритуалы и психоделические практики

Науки требуют логического интеллекта. Искусство требует интуитивного интеллекта. Философия же требует и того, и другого. Поэтому философия - узкая дисциплина с точки зрения производства, потребления и таланта в целом. Философские работы, по понятным причинам, не являются типичными бестселлерами. Но это, конечно, не делает философию менее важной. Философия возвещает о достижениях, которые впоследствии приходят и в науку, и в искусство. Без Ницше не было бы ни Эйнштейна, ни Пикассо. Как говорится, время не пришло бы; не было бы резонанса, не было бы той восприимчивой среды, которая делает Эйнштейна именно Эйнштейном, а Пикассо - именно Пикассо.

Из непонятной философской идеи эмерджентность со временем превратилась в одно из центральных понятий в науке. Идея заключается в том, что конкретная система может настолько сильно измениться при небольшом изменении степени ее сложности - в переломный момент - что система в целом превращается из явления одного типа в нечто совершенно иное, где новое эмерджентное явление появляется с совершенно новыми свойствами и качествами, которые влекут за собой необходимость классифицировать его как нечто совершенно новое по отношению к исходной системе. Согласно реляционистской физике, эмерджентность означает, что природа в целом претерпевает изменения. Эмерджентность имеет настолько решающее онтологическое значение, что возврат от новой к старой парадигме после эмерджентности невозможен. Между различными эмерджентными явлениями, состоящими, в принципе, из одних и тех же компонентов, существует иерархия. Каждый эмерджентный переход образует новый уровень в иерархии. Но поскольку каждое внезапно возникшее явление имеет свои собственные столь же внезапно возникшие законы и правила - это вполне возможно, если только вновь созданные законы и правила не угрожают существованию актуальной иерархии, - оно также изменяет природу в целом на все времена в реляционистской вселенной.

Биолог-синтетик и теоретик сложности Стюарт Кауффман в своей книге Reinventing The Sacred исследует метафизическое значение эмерджентности. Кауффман отмечает, что в физике изначально нет ничего, что говорило бы о том, что она должна возникнуть и дать начало химии, точно так же, как в химии изначально нет ничего, что говорило бы о том, что она должна возникнуть и дать начало биологии. Ни будущее рождение химии и биологии не запрограммировано каким-то таинственным образом в Большом взрыве при зарождении Вселенной. Напротив, эмердженты имеют тенденцию возникать совершенно внезапно и независимо от всех ранее действовавших законов природы. Тем самым они добавляют Вселенной повышенную сложность, а не просто развивают нечто, заложенное в ней заранее, как трактуют функцию эмерджентности тоталистические детерминисты от Платона, Ньютона и Эйнштейна.

Кауффман утверждает, что очевидное присутствие эмерджентности означает, что к дарвиновскому естественному отбору должен быть добавлен принцип самоорганизации, чтобы науки могли объединиться и дать полное представление о различных природных процессах. Эмерджентность и ее самоорганизация просто добавляют в науку нечто фундаментальное, чего не хватает естественному отбору, а именно представление о том, как на самом деле возникает преадаптивный материал, который впоследствии становится основой истории успеха эволюционного процесса. Дело в том, что возникновение как таковое не является продуктом дарвиновского естественного отбора; скорее это нечто столь же удивительное, как внезапно возникшее и самоорганизующееся явление, спонтанно возникшее из дезорганизованного хаоса, которое впоследствии оказывается кусочком пазла, идеально подходящим к ситуации, когда обстоятельства в остальном дарвиновском процессе меняются.

Потенциальность возникновения основывается на одном простом принципе: сколько бы ни существовало в физике актуальностей, потенциальности, которые предшествуют этим актуальностям, всегда гораздо многочисленнее. Достаточно обратиться к генезису каждого человека, чтобы убедиться в этом: на каждого рождающегося индивида природа тратит миллионы и миллионы сперматозоидов, а также огромное количество яйцеклеток, которые так и остаются неиспользованными. И это мы говорим только о яйцеклетках и сперматозоидах, которые, несмотря ни на что, актуализируются именно как яйцеклетки и сперматозоиды - виртуальные яйцеклетки и сперматозоиды, в свою очередь, во много раз многочисленнее. Из этой бесконечной множественности эмердженты выделяются как великие победители, как возможности, которые сверхкреативная Вселенная рано или поздно все равно должна породить, и они впечатляют своей преадаптивной способностью к самоорганизации прочных и стабильных сложностей. Нет ничего странного в том, что на протяжении всей истории человечества люди позволяли себе увлекаться способностью природы генерировать эмерджентности.