ЛУНА

ЛУНА

Поворачиваясь к Генри, я прижимаюсь лицом к его руке. Я знаю его всего несколько часов, большую часть из которых я проспала, но у меня сильнейшее желание обнять его, уткнуться лицом в изгиб его шеи и держаться очень крепко, потому что я так чертовски напугана.

Примерно год назад, когда я везла свою семью в Big Bear, какой-то идиот подрезал нас, и когда я ударила по тормозам, наше заднее правое колесо слетело с дороги. На какой-то пугающий момент мне показалось, что мы падаем со склона горы. Я увидела, как мы падаем вниз, с высоты более пяти тысяч метров, на лесную подстилку внизу. Мне кажется, я наложила в штаны, как и мои родственники. Моя абуэлита больше никогда не поднималась с нами на вершину. Это был ужасный опыт. Этот кажется ещё хуже.

Держаться за Генри, прижиматься к нему, на самом деле помогает. Я представляю, как его руки обвиваются вокруг меня для утешения.

– Мне жаль, – говорю я, поднимая на него глаза, не уверенная, что он слышит меня или даже то, за что я извиняюсь. Я не вижу его, но чувствую щекой его лицо у себя на макушке, когда он шепчет:

– Мне тоже жаль.

Больше нечего сказать. Вот и всё. Это конец. Я уверена, что именно так я умру.

Меня переполняет мысль, что я больше никогда не увижу свою сестру, братьев или бабушку. Они потеряют меня, как мы потеряли наших маму и папу. Я знаю, что эта зияющая рана никогда полностью не заживет, и я мысленно приношу извинения каждому из них, потому что теперь им будет не хватать и меня. Слёзы так быстро наполняют мои глаза.

Я думаю обо всём потраченном впустую времени, обо всех моментах, которые я упустила...

Когда убили моего отца, казалось, что часть моей мамы тоже умерла. Через год после этого её депортировали, и мы больше никогда её не видели. Тогда я поняла, что никогда не хотела такой любви, как у них, потому что однажды она принесет такую же боль, как у них. Единственный раз, когда я открылась, это было ужасно; это было плохо. Но прямо сейчас я думаю, может быть, я смогу попробовать снова ...

Я не хочу излишне драматизировать, но я обещаю себе прямо сейчас больше не принимать всё как должное, больше рисковать, перестать так чертовски бояться жить, любить.

Тот факт, что жизнь может закончиться так внезапно, – такая пугающая реальность. Вот так. От секунды к секунде.

Самолет снижается быстрее, чем я когда-либо испытывала – даже если это длится всего пару секунд, – и я даже не могу объяснить тот ужас, который я чувствую внутри, и то количество сожалений, которое наполняет мою душу. Я так крепко вцепляюсь в руку Генри, что завтра наверняка останутся синяки. Мысль о том, что на самом деле завтра может и не наступить, заставляет меня тихо заплакать.

Из всех способов, которыми, как я думала, я умру, авиакатастрофа не входила в их число. Но если этот самолет будет продолжать неконтролируемо шипеть и трястись, мы не выживем.

– Когда мы доберемся...до Нью-Йорка... – звучит так, будто Генри говорит сквозь стиснутые зубы, но это маска. Или, может быть, и то, и другое. Свет снова загорается, и мы оба оглядываем салон, прежде чем снова повернуться лицом друг к другу. – Ты покупаешь напитки.

Я поднимаю на него благодарный взгляд и неуверенно киваю. Я не уверена, делает ли он это для меня или для себя, но это не имеет значения. Это какое-то пугающее дерьмо. Я успеваю поймать испуганный взгляд в его глазах за секунду до того, как что-то грохочет, а затем свет снова гаснет.

Ничего не видно, кроме молнии за окном, вспыхивающей ослепительным белым сиянием и так же быстро исчезающей до следующего раунда, оставляя нас в полной темноте. Теперь погасли даже огни безопасности. Самолет падает, и люди кричат.

– Может быть…кофе? – спрашиваю я, задержав дыхание, когда понимаю, что мой голос остаётся ровным. Хотя в животе у меня полный бардак. Я не хочу блевать. Рвота в этой маске будет такой омерзительной. Разговор с ним помогает мне сохранять спокойствие.

– Договорились.

Он не видит слабой улыбки, которой я одариваю его, но представление о кофе с Генри отвлекает мои мысли на некоторое время. Я сосредотачиваюсь на его руке, сжимающей мою; иначе я начинают думать о Ферни, Соле и Винни и о том, как им придется похоронить меня, самую старшую, без наших папы или мамы, которые могли бы их утешить. Абуэлита не из тех добрых и пушистых бабушек, которые быстро говорят резкие слова и ещё быстрее обращаются с шанкрой. Она бы сказала им, что всё в порядке, смириться с этим. Об этом слишком страшно думать.

– Ты покупаешь... – я замолкаю, когда снова ударяет молния. И ещё раз. Сначала ярко, а потом становится совсем темно.

После того, что кажется вечностью, наступает ужасающий миг жуткой тишины, а затем... ничего. Мы снова набираем высоту. Облегчение длится недолго, потому что самолет странно раскачивается, и я снова начинаю говорить.

– Пиццу, – с трудом выговариваю я.

Свет снова включается. Его волосы больше не уложены так аккуратно, в чём, вероятно, моя вина, но почему-то он выглядит ещё лучше.

– Ты угощаешь меня пиццей, – заявляю я, внезапно почувствовав себя храброй.

Самолет выравнивается, и я задерживаю дыхание. Думаю, все на борту тоже. Как только полет снова становится плавным, я выдыхаю с облегчением и благодарностью за то, что это ещё не конец.

Генри приподнимает бровь.

– Как насчет суши?

Всё ещё держа его за руку, я смотрю на него.

– Никогда не пробовала, – я пожимаю одним плечом.

Карие глаза недоверчиво расширяются.

– Что?!

То, как его голос становится пронзительным, заставляет меня смеяться. На моём лице высохли слезы, я выгляжу абсолютно растрепанной, я уверена, и я до смерти напугана, но я смеюсь. Благодаря ему.

Прежде чем я успеваю объяснить, почему я никогда не ела суши, слышится голос капитана.

– Добрый день, пассажиры. Говорит ваш капитан. Мы хотели бы извиниться за неожиданную турбулентность. Вскоре мы совершим предупредительную посадку в Оклахома-Сити.