— Тяжело?

— Ты о чем?

Он взял отпечатанный листок, положил его на ладонь, словно хотел определить вес. Повернулся к окну и выразительно прочел:

- В селах, в которых не будет выполняться поставка скота, а также сельскохозяйственные поставки, ежедневно будет повешено пять человек на село. Также в будущем все те, кто будет перепрятывать у себя партизан или будет доставлять им еду, немедленно будут расстреляны.

Он замолчал, еще раз взвесил на ладони листок, положил на стопку и задумчиво сказал:

— Тяжелая.

Соня промолчала, взяла валик и принялась катать директиву. Чибисов оглядел комнату и неслышно вышел...

Дома Иванову ждала Августа Гавриловна, она держала на руках девочку и приговаривала:

— А вот и наша мамка, наша мамка... Сейчас накормит нас, и мы подрастем...

Соня рассказала о Чибисове и его намеках.

— Он хороший парень, Сонечка. Таких фашисты расстреливают. Расстреливают,— повторила Богоявленская.

Встала с табуретки, невысокая, решительная, с плотно сжатыми губами. Карие глаза блестят, лицо бледное. Заговорила резко, срывающимся голосом:

— Мы не имеем права молчать, Соня. Что они делают, что делают!

Два дня назад Богоявленская увидела возле железнодорожного полотна Мушкетово — Ясиноватая, недалеко от Макшоссе, автобус. Из него вывели мужчину в нижнем белье и поставили над ямой. Раздался выстрел. Потом подвели к яме еще одну жертву. Под сухой треск выстрелов вдруг из машины выскочило семь человек. Двое — полуголые. Солдаты на миг опешили, но тут же оросились в погоню. Двоих убили, двоих поймали, а трое все-таки ушли. Разъяренные палачи выволокли из машин оставшихся, их было человек пятнадцать. Избивая прикладами и ногами, загнали их в яму и прошили пулями... Приближались ранние декабрьские сумерки. Поднималась поземка. Немцы сели в автобус. Он заревел, тронулся, свернул на шоссе, идущее в город.

— Я долго смотрела ему вслед,— сказала Августа Гавриловна и замолчала. Вдруг встрепенулась и спросила: — Соня, ты можешь принести восковку? Мы обратимся к людям. Наши слова, наша листовка вдохнет в них веру.

— Хорошо, Августа Гавриловна.

— Только никто, понимаешь, никто не должен знать об этом. Даже самый близкий человек.

Иванова принесла восковку. Чтобы не попортить вощеный листок, положила его между чистыми страницами бумаги и спрятала под кофточкой. Богоявленская осталась у Сони на ночь. Окна завесили одеялом. Зажгли керосиновую лампу. Две огромные настороженные тени затушевывали стены и потолок, когда женщины склонялись над столом... Августа Гавриловна крупными печатными буквами написала призыв. Потом повернули листок, обвела все с обратной стороны — пересняла на восковку. Буквы выходили порой, как у школьника только-только научившегося писать. Но не это беспокоило ее. Получится ли отпечаток на ротаторе? Попадет ли первая листовка к людям и западут ли в их души горячие слова?

— Братья и сестры,— прочла Богоявленская.— Страх — удел слабых. Мы же — советские люди. Не станем на колени перед фашистами. Поднимайтесь на борьбу! Наша Родина жива. Будем достойны ее и не посрамим свою землю! — Потом обратилась к Соне: — А как подпишем? Патриоты? Да, да — патриоты! Тот, кто любит свой город, свою Родину, тот патриот... Пока мы вдвоем, но я уверена, нас будет больше. Обязательно будет.

...Соня торопилась домой. На улице ее догнал Чибисов и взял под руку.

— Разрешаешь? — спросил он.

— Чтобы не упала? — в свою очередь задала вопрос Иванова.

— Сейчас не только дорога скользкая...

— Послушай, Леонид, — перебила она и остановилась. Освободила руку и повернулась к нему.— Послушай. Я уже не девочка и ты не маленький. Давай откровенно, без намеков. Да, я печатаю эти трижды проклятые директивы. Может быть, слезами обливаюсь над ними. Они пахнут кровью. Понимаешь, кровью... Я ненавижу немцев и готова вцепиться в горло каждому. Но что это даст?

— Да тише ты,— прошептал Чибисов.— Пойдем...

Под ногами похрустывал снег. Редкие прохожие попадались навстречу.

— Мы будем выпускать листовки, Соня,— вновь заговорил Чибисов.— Ты поможешь мне?

— А вдруг прокламация попадет к немцам,— сказала Иванова.— Сверят ее с директивой и узнают, кто напечатал.

— У меня машинка с другим шрифтом. Ну и осторожность, понятно, нужна. Я буду подстраховывать...

— Хорошо,— согласилась Соня.

— Спасибо,— волнуясь, проговорил Чибисов и неловко сдавил ей руку.— Спасибо... Я знал... Тебе еще далеко?

— Вон — моя хибара,— сказала Иванова и показала на знакомый Леониду домик.— Зайдем?

— Нет, нет, в следующий раз. О самом главном мы договорились...

Она не сказала ему о первой листовке. Двадцать три оттиска лежали под кофточкой у самого сердца. Их могли обнаружить, если бы обыскали ее. Соня закрыла глаза и представила, как в нее стреляют.

— Глупая,— выругала она себя вслух.— Ничего ведь не случилось.

Положила на стол чуть пахнущие керосином маленькие листики. Как обрадуется Августа Гавриловна! Непременно спросит: волновалась?

Понятно, волновалась. Закрыла двери и прислушивалась к каждому шороху...

Начальство запретило закрываться в комнатах. Она же заложила в ручку двери палку.

Сперва заторопилась, и оттиск вышел бледным. Добавила краски — и размазала. Заставила себя успокоиться, катала увереннее. И все же показалось, что прошла вечность, а не полчаса. Никто за это время не заглянул к ней. Только один раз послышались шаги. Она подскочила к двери, вытащила палку. Но кто-то прошел мимо.

Листовки спрятала под кофточку. И вот они на столе. «Родные, милые, завтра вы попадете в руки незнакомым людям,— думала Соня.— А мы сделаем новые... И Леня принесет. Нас уже трое».

Взяла одну листовку и подсела к кровати девочки. Та болтала ногами и ловила ручонками погремушку, висевшую на веревочке.

— Ты еще не знаешь моей радости, доченька,— заговорила Соня.— Но я прочту тебе эти слова. Ты послушай, какие они. Послушай, маленькая...

— Патриоты... А мэни здавалося, що у мисти, крим вас, нэмае патриотив, панэ Петушкоф,— сказал ехидно оберштурмфюрер Граф, когда председатель городской управы закончил читать листовку и произнес вслух слово «патриоты».

— Это потуги умирающего, Яков Иванович,— ответил Петушков вполголоса, растягивая слова. Стоял навытяжку, бледный, левая щека чуть подергивалась.— Похоже, что дети писали.

— Ошибаетесь,— уже по-русски заговорил Граф, любивший щегольнуть знанием языков.— Да вы садитесь.

Петушков робко опустился в мягкое кресло. Граф зашагал по большому кабинету председателя горуправы. В конце минувшего года, когда Петушков а представлял, немецким властям как бургомистра, заместитель начальника СД Яков Иванович Граф был в гражданском костюме. И после приходил в управу в пиджаке с иголочки в наглаженных брюках. Разговаривал с Петушковым то на русском, то на украинском языках. С заместителем председателя колонистом Эйхманом перебрасывался немецкими фразами. Среди гестаповцев считался отличным знатоком России.

Сегодня Граф облачился в форму. На зеленом кителе блестели новенькие серебряные погоны оберштурмфюрера. На правом рукаве, выше локтя, красовались буквы «СД». Сихарет Динст — служба безопасности, зашифро-ванное гестапо на оккупированной территории. У сорокалетнего гитлеровца продолговатое лицо в веснушках, рыжие волосы, широкий нос и небольшие приплюснутые уши. Его манера разговаривать, спокойная, уравновешенная, действовала на нервы собеседника.

— Да, да, Николай Григорьевич, ошибаетесь,— повторил Граф.— Их сделали в городе, и нужно в зародыше кончать с большевистской пропагандой. Как это: дурной пример заражает,— сказал он и ухмыльнулся.— Но есть и другая пословица: плохую траву с поля долой. А вообще, я вами доволен. Особенно господином Эйхманом. Передайте ему спасибо за списки коммунистов, комсомольцев и советских активистов.

— Рады стараться, господин Граф,— живее обычного ответил Петушков.

— Однако они еще есть. По щелям забились. Нужно всех выкурить,— перебил оберштурмфюрер и засмеялся.— Знаете, газком их, газком, как жидов. К слову, что с ними?

— Разрешите позвать заместителя? — попросил председатель.— Он непосредственно занимается.

— Зовите.

Петушков снял трубку и набрал номер.

— Господин Эйхман, зайдите ко мне и захватите синюю папку,— сказал он и осторожно положил трубку на рычаг.

Без стука в кабинет вошел человек среднего роста с бегающими черными глазами. Под мышкой небрежно держал папку. Приблизился к Графу и, подав руку, поздоровался по-немецки. Положил перед Петушковым папку и сказал:

— Я и без бумаг все знаю. Доложить?

— Прошу,— ответил Граф.

— Точный учет евреев произведен согласно директиве. Председателю общины Фореру в категорической форме приказано, чтобы все евреи носили на рукаве шестиконечную звезду. За нарушение — расстрел. Специалистов — инженеров, музыкантов, врачей и других — направляют чистить улицы, уборные, на разгрузку. Контрибуция в восемь миллионов рублей уже наложена. Поступили первые взносы. Надеемся в начале февраля сделать миллион с лишним...

— Хорошо,— перебил Граф и повернулся к Петушкову,— Еще раз предупредите население через газету о том, что жиды повинны в несдаче хлеба и продуктов, что они разрушили заводы и предприятия. За это и взимается контрибуция. Не уплатят — всех до одного уничтожим. Поняли, господа?

Петушков кивнул.

— А относительно листовок предупредите Шильникова. Желаю успеха,— сказал Граф, взглянув на наручные часы. Взял с дивана шинель, оделся и вышел из кабинета. Вслед за ним направился Эйхман. В дверь заглянул секретарь.

— В приемной люди,— доложил он.

— Пусть подождут,— недовольно сказал Петушков. После посещения оберштурмфюрера хотелось побыть одному. Подумать о делах. Как сразу взлетел высоко хозяин города. К нему приходят военный советник. Норушат, фактический руководитель СД Граф. А вот лично развернуться не дают. Спустили директиву: дела на советских разведчиков, партизан и парашютистов направлять только в СД. «У нас черная работа — следить, ловить, доставлять. А они пожинают плоды... Может, за согласился на эту должность? — подумал Петушков. - Ведь могут укокошить партизаны, или немцам не угадишь. Уж лучше быть тайным агентом. Сам себе хозяин и никто ничего не знает».