– Когда она всё ещё была в себе, она сказала мне, что не хотела умирать в больнице. Она сказала, что хочет быть окруженной своей семьей в своём доме, как цветок, распускающийся в своей среде обитания. Я просто отдаю ей дань уважения, – он пытался вести себя бездушно. – Я бессилен.

– Ты не бессилен. Возможно, иногда ты был жесток по отношению ко мне и Арчи, но ты никогда не был бессильным, – Аврора, вероятно, сказала бы, что он был злодеем, который делал неправильный выбор, но глубоко внутри у него было доброе сердце. – Ты делаешь всё возможное, чтобы создать воспоминания, которые ты будешь помнить. Ты заставляешь её жить через себя.

Я достал из кармана пиджака карманные часы и положил их на столик на веранде, рядом с отцом.

– Твои часы. Я украл их в тот день, когда ушел.

Глаза моего отца при виде карманных часов расширились вдвое, как будто он увидел привидение из прошлого.

– Прошло много лет…Я думал, что потерял их, – он взял их, словно это был слабый щенок, и даже тогда мой отец не проявил бы такой заботы, как сейчас. – Я конфисковал их у тебя, когда ты был ребенком. Я боялся, что ты их сломаешь.

– Я помню, – это была одна из причин, почему я украл их. Это была самая дорогая вещь для него. Дошло до того, что каждый раз, когда я осмеливался взять их в руки, он давал мне пощечину, и мне приходилось оставаться в подвале, чтобы сдать тесты на сто процентов, иначе я бы не вышел. – Ты сказал, что я никогда их не заслужу.

– Твоя мать подарила мне их тридцать лет назад, чтобы отпраздновать свою беременность.

Я нахмурил брови. Тридцать лет назад. Я тогда ещё не родился.

– Она сказала, что это символизировало грядущие годы счастья, – продолжил рассказ Леон. – У неё был выкидыш. Твой брат, Ахилл, так и не родился. Она никогда не смогла бы смириться с потерей твоего брата – вот почему я сделал всё, что мог, чтобы ты и твой брат не были слабыми. Мы никогда не говорили вам об этом, но эти часы были единственной вещью, которая у нас от него осталась.

Моя челюсть сжалась, и я сжал кулаки. У меня был брат. Ещё один. Вот почему у моего отца было суровое сердце. Для человека, посвятившего свою жизнь спасению человеческих жизней, он не смог спасти того, кого когда–то любил.

– Прости, – я развернулся, готовая сделать шаг прочь от прошлого.

– Оставь часы себе, – отец протянул мне карманные часы, всё ещё стоя ко мне спиной. Как только я схватил их, он продолжил. – Некоторое время назад твоя мать оставила для тебя письмо. Оно в твоей старой комнате. Я не открывал его.

Это был мой последний разговор с ним, и я направился за письмом. Спустившись вниз, я вернулся к матери, которая неподвижно стояла лицом к окну с отсутствующим взглядом. Я опустился на колени рядом с ней.

– Мам, я собираюсь показать тебе твою сирень, и мы поговорим, хорошо?

Она слегка повернула голову на звук моего голоса, и когда её взгляд остановился на мне, её глаза выпучились от паники.

– Помогите!

Я отодвинулся от неё в тот момент, когда она закричала, но она продолжала бороться, её взгляд метался по каждому углу, словно ища выход.

– Отпусти меня! Помогите!

Я ничего не ответил, и Арчи с Леоном подтолкнули меня, чтобы я отошел от неё.

– Приходи позже. У неё приступ паники! – взревел Леон, пытаясь успокоить её, но она всё ещё вырывалась, отвешивая ему пощечины.

– Уходи! – моя мать продолжала кричать, и я не стал настаивать, выбежав из дома.

В тот момент, когда я переступил порог, я прислонился головой к стене и закрыл глаза, не обращая внимания на бешеный стук своего сердца. Я крепче сжал письмо, зажатое в моей руке.

Я пока не мог уйти.

Я спал в своей машине.

Я не мог войти в свой старый дом, особенно когда мой отец свирепо смотрел в мою сторону из окна своей спальни и дважды запирал входную дверь, чтобы я не мог войти. И уйти я не мог, крики моей матери всё ещё преследовали меня. Мой рейс будет поздним вечером, а Эрик уже назначил три встречи по моему приезду из–за разницы в часовых поясах.

Я выглядел дерьмово, и первый луч света, пробившийся сквозь туман, ослепил меня. Я вылез из машины, достал доску для рисования и направился на веранду, где мой отец вывел мою маму на прогулку, где она любила проводить день возле свежесаженной сирени. Издалека он казался почти заботливым и нежным, застегивая на ней халат и готовя её любимый завтрак – завтрак, который она не хотела есть.

– Сегодня она более спокойна, – он застегнул свой шелковый халат; на Леоне были украшенные вышивкой тапочки, которые мы давным–давно подарили ему на день рождения. – Я надеюсь, что после этого ты уйдешь.

– Да, – я проявил ту же холодность, что и он, когда сел за стол напротив своей матери.

Она молчала, глядя на горизонт с очень легкой, почти незаметной улыбкой, вероятно, пребывая в покое. Я разложила свои материалы на столе и положил доску на колено, прежде чем взять уголь и вытащить бумагу для рисования. Я наблюдал, как восход солнца пытается пробиться сквозь ветви деревьев в кадмиево–красном свете и глубоком ганзейском желтом.

– Ты написала мне письмо, но я хотел открыть его рядом с тобой, – сказал я, но она никак не отреагировала. – Я прочту его вслух, хорошо?

– Аврора, – прошептала она, и в её глазах отразился рассвет. Обычно она будила нас с Арчи летним утром, чтобы все мы могли наблюдать за рассветом.

Я начал делать наброски пейзажа вокруг нас, держа по карандашу в каждой руке, чтобы набрасывать быстрее, увековечивая этот момент времени.

– Я знаю женщину по имени Аврора, и она именно такая. Ты полюбила её, когда встретила, как можно было не полюбить?

Моя мать приоткрыла губы и снова закрыла их. Как только пейзаж был набросан, я рассмотрел каждый её ракурс, чтобы перенести доброжелательное выражение лица на свой рисунок. Я не был силен в словах, но я бы позволил ей увидеть то, что видел я. Я бы общался с помощью искусства.

Взгляд моей матери упал на мой рисунок, и её улыбка стала почти настоящей.

– Кто это?

– Это ты, – сказал я, заметив, как прищурились её глаза. – Но подожди, пока не увидишь в цвете.

Я достал тюбики с акварельными красками и под наблюдением Элен составил свою цветовую палитру. Она наблюдала за каждым моим движением, за тем, как я применял цвета, чтобы воспроизвести пейзаж, и смешивал противоположные оттенки, создавая контрасты.

– Ты никогда не видела, как я рисую, – я нарисовал, как её щеки раскраснелись на солнце. – Я так и не нарисовал ни одного рассвета. Я всегда предпочитал ночь, но от неё становилось грустно, – как и Аврора, она была помешана на счастливых концовках и умела видеть красоту в мире, которую не видел я. – Теперь я понимаю. Рассвет – это обещание чего–то нового, в то время как ночь возвещает…грядущую пустоту.

Я доработал детали, последним штрихом в оформлении стали фиолетовые оттенки сирени, которые она так обожала. Иногда медсестра помогала ей или кормила в перерывах, но я не останавливался и не обращал внимания на чьё–либо присутствие.

– Я закончил, – я убрал карандаши и оставил на столе только рисунок. – Что думаешь?

Она смотрела на себя сквозь рисунок, словно пытаясь угадать, кем была эта женщина, мирно расположившаяся в её саду.

– Я проснулась счастливой, – ответила она, испытывая трудности с речью, как будто у неё болело горло. – Больше никакой боли, я ухожу счастливой.

Я пытался понять смысл её предложения, но не смог. Я пришел к выводу, что он был положительным только из–за её ярких черт.

– Спасибо, – я почти потянулся к её руке, но отдернул её. – Сейчас я прочту твоё письмо.

Я развернул листок бумаги и прочитал всё вслух на одном дыхании.

«Дорогой Аякс,

Если ты читаешь это, значит, ты вернулся домой, что делает меня невероятно счастливой. Это также означает, что я в ближайшее время покину этот мир, и, пожалуйста, не вини своего отца или себя. Я счастлива, что прожила потрясающую жизнь. Я ни о чём не жалею, и теперь твоя очередь. Жизнь слишком коротка, чтобы испытывать угрызения совести или грустить из–за меня – и я знаю, что ты чувствуешь, Аякс. Я всегда знала, что ты чувствуешь больше, чем все остальные. Мать всегда знает.

Это как в тот раз, когда тебе было восемь и ты пытался заступиться за своего брата, когда он разбил антикварную вазу твоего отца. Ты сказал, что сделал это, а потом повалил своего брата на землю, спровоцировав драку, чтобы твой отец поверил, что ты виноват. Арчи оскорбил тебя, думая, что ты отвергаешь его, и ты принял это. Ты ничего не сказал. Позже тем вечером, когда Арчи и твой отец были вместе на веранде (потому что у нас было так много хороших воспоминаний, милый, не вспоминай только плохие), я пошла навестить тебя на чердаке. Твой отец порвал твои рисунки, но я склеила их. Они всё ещё у меня. Когда ты смотрел на меня, из уголка твоего глаза скатилась слеза. Ты даже не почувствовал этого – на твоём лице не было видно твоей боли, за исключением единственной слезинки. Именно тогда я поняла, что ты такой сильный, но я также боялась, что тебе станет одиноко.

Я не виню тебя за то, что ты ушел, Аякс. Ты должен был осуществить свои мечты, и каждый раз, когда я наблюдала за восходом солнца, я знала, что у тебя всё получится. У тебя уникальный способ представления мира. Я всегда буду жить в твоём сердце: помни, воспоминания длятся вечно. Но если и есть какой–то совет, который я могла бы тебе дать, то это любить всем своим существом и жить со страстью и энергией. Не закрывай своё сердце.»

Письмо было написано в два разных приема; ручка была уже не та, и её почерк изменился. Казалось, что её рука дрожала между каждым словом.

«Я собиралась написать это письмо несколько лет назад, но сегодня я встретила твою Аврору – она мне очень нравится. Ты наконец–то открыл своё сердце, и теперь я могу спокойно отправиться в мир иной, зная, что у тебя будет счастье, которого ты заслуживаешь. Не будь одиноким. Ты так много можешь дать.