Подземный снег на тайных похоронах

Может, ему и вправду следовало бы жениться на Антонине, вернуться к нормальной жизни и забыть об этом даре, из-за которого он оказался выброшен на обочину социума? Он часто пытался представить себе свою жизнь рядом с толстой булочницей. Стоило напрячь воображение, и Давид видел себя в нательной майке, с лицом в муке, месящим тесто в темные предрассветные часы. Из эластичной массы он лепит безупречные равновеликие шары, заготовки будущего хлеба, только и ждущие, чтобы их подрумянило дыхание дровяной печи. Нормальная, насыщенная жизнь, пусть от нее болит поясница и сводит плечи. На рассвете, пока топится печь, он выходил бы во двор, закуривал сигарету и смотрел, как занимается день и как в окрестных домах зажигаются окна. Антонина… или Марианна? Почему бы не Марианна? Разве не стала она на удивление приятной, оказавшись в ауре монумента-сна? Достаточно набить квартиру эктоплазменными безделушками, и по вечерам, когда она будет возвращаться домой, расставленные на полках сны будут стирать с ее лица плохое настроение. В мгновение ока она будет превращаться в беспечную девочку, готовую радоваться всему и смеяться от любого пустяка. Наркоз статуи преобразил ее, даже ее костистое угловатое тело налилось и округлилось. Возможно, ему и впрямь стоило бы отказаться от статуса профессионального художника и создавать сны единственно для того, чтобы смягчать хронически плохое настроение Марианны? Или решительно избавиться от этой дурной привычки, атрофировать свои способности путем добровольного отказа от практики? Наподобие культуриста, переставшего тягать железо и наблюдающего, как тает его великолепная мускулатура… Ампутировать эту болезненную часть его самого, дождаться, когда его мозг заржавеет, одеревенеет и сможет рождать только заурядные сны, вроде тех, что еженощно преследуют «среднего человека». Наконец-то видеть во сне бессмыслицу, невнятные образы, которые не рвутся прочь из его тела, чтобы превратиться в предметы искусства. Сны, которые исчезают сами собой при пробуждении, а не остаются упрямо наяву, как неопровержимые улики абсурдного преступления. Итак, кто? Антонина? Марианна? Женщина с обильным телом или женщина, состоящая из одних костей? Любая из них лучше, чем Надя, этот фантом, который он никогда не сможет обнять, ведь так?

В то утро от размышлений его оторвал звонок в дверь. Давид сидел за столом, по привычке положив на него локти, и рассматривал свое отражение в чашке с кофе. Плохо выбритый почтальон в сдвинутой набок кепке передал ему телеграмму от ветеринарной службы Музея современного искусства. Прямоугольник голубой бумаги извещал Давида, что сон, который был помещен в карантин несколько дней назад, не перенес клинических предпродажных испытаний. Согласно контракту, Давид имел право присутствовать при процедуре захоронения объекта.

Он не был по-настоящему удивлен. Марианна подготовила его к такому исходу. И все же он не удержался и в ярости смял телеграмму. «ПО», отныне ему будет присвоена категория «ПО» — медиум, чьи создания не выдерживают карантина. Этот нелепый, оскорбительный штамп будет расплываться на его досье. Чтобы отвлечься, Давид принялся не спеша бриться опасной бритвой, забытой его отцом в шкафчике в ванной пятнадцать лет назад. Эта деликатная операция требовала большой сосредоточенности и не позволяла думать ни о чем другом. Приложив к лицу теплое полотенце, он подождал, пока утихнет жжение на коже, и пошел одеваться.

Давид надел черный костюм — костюм, который он надевал все чаще в последнее время. Затем он сел в кресло и стал одним пальцем перелистывать рассыпающуюся книжку, в которой рассказывалось о приключениях Доктора Скелета в Патагонии. Этот роман он знал почти наизусть, но с неизменным удовольствием перечитывал отрывок, хорошо знакомый всем поклонникам, где неустрашимый врач создает армию солдат-камикадзе, гипнотизируя горилл из окрестных джунглей. В конце концов Давид уснул, прямо в своем траурном костюме и галстуке, вытянув ноги, как мертвец в гробу. Очнулся он за пятнадцать минут до начала церемонии и вынужден был в спешке добираться до музея. На входе в ветеринарный корпус его встретил знакомый толстый охранник. Напустив на себя скорбный вид, толстяк начал было говорить что-то традиционно-соболезнующее, но Давид, не слушая его, кинулся через хранилище в помещение с инкубаторами. Санитары уже находились там, одетые в черные резиновые комбинезоны, перчатки и сапоги вроде тех, какие носят ассенизаторы. Давид знал, что многие из них когда-то были сновидцами, отправленными в отставку после того, как они перестали приносить доход. Администрация проявила великодушие, и, чтобы не дать им опуститься на самое дно, — чем обычно заканчивалось, — предложила им место отделе, который стыдливо назывался «Службой утилизации увядших эктоплазменных объектов». Словно бы они были цветочниками, собирающими поникшие букеты по окончании официальных церемоний. Давид, — полностью осознавая всю неловкость их ситуации, — не мог не смотреть на этих людей как на предателей, вандалов, пользующихся своим положением, чтобы безнаказанно уничтожать предметы искусства. Для себя он решил никогда не соглашаться на подобное предложение. Могильщики снов в каучуковых комбинезонах напоминали ему огромных лягушек, выдрессированных стоять на задних лапах. Сходство усиливала маска-капюшон с большими окулярами. Давид поздоровался. Один из них, Пит Ван Ларсен, с которым Давид когда-то дружил, кивнул ему в ответ. Санитары затушили сигареты, натянули на лица маски и подошли к инкубаторам.

Мертвые сны лежали под стеклянными колпаками, как опавшие листья. Они по-прежнему были безупречно белыми, но их плотность изменилась. Невесомая материя, из которой состояли их тела, отяжелела и превратилась в клейкую субстанцию, крайне сложную в обращении. Мертвого сна запрещалось касаться голыми руками, иначе можно было прилипнуть к поверхности, на которой он находился. Эктоплазма приклеивала со страшной силой. Когда интерьерные сны только поступили в продажу, медикам пришлось столкнуться с множеством несчастных случаев, и «скорая помощь» круглые сутки рассекала по городу во всех направлениях, чтобы вызволить бедолаг, которые накрепко припаялись к каминной полке или к буфету после того, как попытались смахнуть увядший сон ребром ладони. Разлагающаяся эктоплазма обожала человеческий эпидермис и при контакте с ним мгновенно твердела, превращаясь в цемент. В этом случае неосторожных можно было освободить, только срезав им верхний слой кожи под местной анестезией. Руководство по эксплуатации, прилагаемое к сновиденческим объектам, настойчиво советовало избавляться от скульптур при первых признаках увядания. Способ утилизации был очень прост. Следовало надеть резиновые перчатки (хозяйственные перчатки для мытья посуды отлично подходили), взять испортившийся предмет и поместить его в прочный пакет. В каждом здании был установлен специальный контейнер, предназначенный для снов. Он представлял собой большой цилиндр из черной резины с крышкой, которая открывалась и закрывалась автоматически по нажатию красной кнопки. Такая предосторожность обуславливалась особой природой стабильной эктоплазмы, и было бы наивным считать эту меру перестраховкой. Ничто не было лишним, когда дело касалось распадающихся снов. Даже потеряв свою форму и силу воздействия, словом — свою красоту, они упрямо продолжали существовать. Они не высыхали и не испарялись. Мягкие липкие сны не поддавались никаким, даже самым радикальным способам уничтожения. В начале их пытались сжигать, как опавшие листья, но при этом образовывался зловонный и крайне ядовитый дым, ставший причиной многочисленных отравлений и даже смертей. Хуже того: от тлеющих снов исходил запах жженой плоти. После них любая садовая жаровня вызывала в памяти костры святой инквизиции. Этот запах горелого человеческого тела, исходивший от эктоплазмы, неистребимо пропитывал одежду, так что приходилось полностью менять гардероб. От подобного способа утилизации пришлось отказаться и убедить население не пытаться избавиться от испортившихся предметов искусства собственными силами. Тогда-то и была создана служба утилизации, чьи черные грузовики по вечерам объезжали город, собирая контейнеры для эктоплазмы, стоящие на краю тротуара рядом с невинными традиционными мусорными баками.

— Приступим, — коротко сказал Пит Ван Ларсен, поправив маску на лице. Давид предусмотрительно сделал шаг назад, чтобы избежать возможных брызг. Ему совсем не хотелось, чтобы капля клейкого вещества, отскочив в его сторону, бородавкой прилипла к его коже, как иногда случалось.

Но если даже сбор и вывоз снов создавали серьезные проблемы, то вовсе безумием было бы оставить их разлагаться на воздухе на свалке под открытым небом, как обычный бытовой мусор. Потому что с течением времени эктоплазма распадалась на невидимые, похожие на пыль частицы, и эти микроскопические капли разлетались по ветру… Те, кому не повезло жить вблизи от свалок, вдыхали эти частицы и незаметно для себя накапливали их в своем организме. Опасное клейкое вещество оседало в бронхах и легких, в конце концов закупоривая их. Правительству пришлось признать очевидное: мертвые сны являются чрезвычайно стойким загрязнителем. Была предпринята легкомысленная попытка найти этой странной материи применение, пусть не слишком достойное, но полезное. Один министр предложил сбывать отработанную эктоплазму производителям клея, чтобы те, расфасовав ее по тюбикам, продавали ее под маркой суперклея невиданной силы. Но из-за многочисленных несчастных случаев пришлось отказаться и от этого проекта и смириться с мыслью, что отслужившие сны не подлежат вторичной переработке и что их утилизация целиком находится в ведении государства.