Минувшие дни. Воры-лунатики и ночные гости

Сидя один в своей квартире, Давид без конца перебирал воспоминания. Они поднимались из глубины сознания, как далекое жужжание роя пчел, несущегося к цели. Сперва смутные и неопределенные, они постепенно обретали четкость и захватывали его целиком, и уже невозможно было их стряхнуть. Чтобы лишний раз не будить свою память, Давид допоздна засиживался у Антонины, но в конце концов булочница всегда мягко выставляла его за дверь: она опасалась сплетен, которые могли бы навредить репутации ее магазина. И Давид возвращался к себе, с двумя большими багетами наперевес, словно канатоходец с балансиром, и опять оставался один на один со своими воспоминаниями. Он пытался читать, но и между страницами старых романов его подстерегали обрывки прошлого. То это был входной билет в уже не существующий кинотеатр, то обертка от более не выпускавшихся конфет. Эти импровизированные закладки срабатывали как капканы. Каждая из них вызывала к жизни вереницу немыслимо ярких, почти галлюцинаторных образов. Как-то он листал девятый выпуск «Приключений специального агента Икс-Би-Игрек-Ноль-Ноль», и вдруг его накрыла волна красок и запахов. Он увидел Уго, приятеля его двенадцати лет, которого в классе называли «Уго-Широкая Нога» за его икры велосипедиста. Уго, маленький местечковый кентавр, сросшийся со своим велосипедом, с подвернутыми брюками «чтобы не заляпаться». Да, Уго возникал перед глазами первым: его большое лицо, блестящее от натуги, его начищенный, доведенный до совершенства велосипед, который он постоянно разбирал и смазывал маслом. Долгое время Давид пребывал в убеждении, что Уго и спит вместе со своим велосипедом, сжимая руками руль и вхолостую вращая педали под одеялом. Уго тренировался, чтобы стать профессиональным велосипедистом. С упорством, удивительным для подростка, он набивал камнями седельные сумки и бросался на приступ самых крутых склонов. Его называли «мальчиком-маньяком» и считали слегка чокнутым. Во многом благодаря ему Давид приобщился к небезобидной игре в воровство.

Идея пришла к нему в голову внезапно, без каких-либо предпосылок. Однажды он проходил мимо захламленного двора Мерлена-старьевщика и вдруг подумал: «Хорошо бы отсюда что-нибудь стащить». Мысль была как вспышка, озарение. С той поры он не переставал думать о покореженных, измятых, разношерстных предметах, что кучей валялись перед домом тряпичника. Он заводил об этом разговоры с Уго, готовя почву для того, что вскоре станет их «еженедельными налетами».

— Ты будешь на стреме, верхом на твоем драндулете, — шепотом наставлял он Уго, — обе ноги на педалях, готовый рвануть как только я выскочу.

— Ну нет, обе ноги не получится, — возражал Уго, — так я могу упасть и шею себе сломать. Обе ноги — это невозможно.

— Это просто так говорится, — нетерпеливо отмахивался Давид. — Я запрыгну на багажник, а дальше дорога идет под уклон. Никто нас не поймает.

Глаза их сверкали. В их воображении велосипед представал диковинным животным — наполовину машиной, наполовину лошадью — которое понесет их в облаке пыли к неправдоподобно-картинному горизонту.

— Да, было бы здорово, — соглашался Уго. — Но чтобы крутить педали, как гонщик, мне надо укрепить силы. Ты можешь купить мне радиоактивные свечи?

Радиоактивные свечи были вторым пунктиком Уго. Как-то сильная ангина на неделю приковала его к кровати, и все это время он запоем читал американские комиксы. В лихорадочном бреду он странным образом соединил образ супергероя, получившего свои способности вследствие случайного радиоактивного облучения, и свечи с антибиотиком, которые ему прописал семейный врач. Уго был добрый мальчик, но немного не в себе, и Давид вспоминал об этом время от времени… особенно когда ему приходилось входить в аптеку, чтобы спросить радиоактивные свечи. Он рад был бы уклониться, но Уго стоял по ту сторону витрины и читал по его губам. Не было никакой возможности соврать или обвести его вокруг пальца, оставалось только с идиотским видом пробормотать свою просьбу, стараясь не покраснеть как пион. Разумеется, Давид выходил из аптеки с пустыми руками.

— Ну что? — задыхающимся голосом спрашивал его Уго, дрожа от нетерпения.

— Нужен рецепт, — лгал в ответ Давид. — Они отказались продать мне без рецепта.

— Черт! — ворчал Уго. — Но ничего, попытаем счастья в другом месте, где-нибудь обязательно получится.

И он вычеркивал название этого аптечного пункта из бесконечного списка аптек, взятого из телефонной книги.

Взрослые сговорились против них, и им пришлось смириться с тем, что свое первое «дело» они совершат без помощи радиоактивных свечей, положившись единственно на силу икроножных мышц Уго. Давид пулей влетел во двор папаши Мерлена, в то время как тот переваривал второй литр своей ежедневной порции вина, схватил старые часы с разбитым циферблатом и тут же дал деру с вражеской территории, пока старьевщик не очухался. Едва оказавшись снаружи, он запрыгнул на багажник велосипеда Уго — в точности так, как взлетает в седло грабитель, только что обчистивший банк… то есть неслабо отбив себе промежность. Скорость, которую набрал велосипед, несясь под уклон по улице Коммерс, показалась им невероятной; у обоих вдоль позвоночника пробежала дрожь священного ужаса. Недалеко от своего дома Давид выбросил часы в урну для мусора; он сам не знал, что его заставило украсть их. Приступ безумия? Возможно, придурковатость Уго была заразной? Или он слегка двинулся, обходя городские аптеки и спрашивая радиоактивные свечи?

На следующей неделе они провернули новую «аферу», и через неделю — еще одну… Это было как наваждение, как капкан, механизма которого Давид не мог понять. Когда он проходил мимо барахолки папаши Мерлена, в голове у него что-то щелкало, и он с внезапной жадностью озирал эту кучу бесформенных старых вещей, наваленных друг на друга, эти горы автомобильных шин, серых от нагара чугунных сковородок, каких-то труб, напоминающих гильзы от снарядов на поле недавнего боя. Над всем этим плыл неопределимый запах — запах прошлого, запах вещей, настолько старых, что они видели все в мире и знали все его тайны. Давид устремлялся к этим чудесам, хищно протягивая руки. Он ползком проникал в тыл врага; от страха волосы у него вставали дыбом, но он не думал ни о чем, кроме добычи и последующего бегства. Уго больше не довольствовался тем, что обеспечивал отход; с каждой новой вылазкой он настойчиво поднимал планку. «Всякий раз следует заходить чуть дальше, — заявлял он. — Старые часы — это слишком просто. Возле входа одни только безделки, а настоящие вещи спрятаны в сарае. Нечего мелочиться, надо нырять глубже, старик». Нырять глубже? Давид принял вызов и, набрав в легкие побольше воздуха, как ныряльщик за жемчугом, однажды пробрался в сарай старьевщика. Уго был прав, здесь папаша Мерлен прятал свои лучшие находки — предметы старины, которые он перепродавал антикварам. О дальнейшей судьбе украденного друзья не заботились. Едва попав им в руки, вещь тут же теряла ценность, переставала сверкать, словно из золотой мгновенно превращалась в свинцовую, и воришки выбрасывали ее в урну на углу улицы. Уго эти экспедиции пришлись по вкусу. Несомненно, они чертовски изворотливы, папаше Мерлену никогда их не сцапать! Давид теперь воровал канделябры, бронзу, выщербленные мраморные статуэтки. Но предметы, заранее высмотренные при помощи отцовского бинокля и с таким трудом похищенные, за воротами дома старьевщика казались ему безобразными и грязными. Как будто на земле старого Мерлена действовали магические чары.

— Понял теперь? — спросил однажды Давид. — Вот почему он не пытается нас остановить. Он отлично знает, что все, что мы украдем, превратится в хлам, едва попадет к нам в руки. Это колдун.

— Ты становишься таким же чокнутым, как я, — хмыкнул Уго. — Но ты прав, внутри все это кажется намного красивее. Хотя, возможно, ты просто недостаточно глубоко забираешься.

Спустя две недели после этого разговора Давид обнаружил, что его мать тоже подворовывает в магазинах. Это открытие его ошарашило. Дома они ни в чем не испытывали недостатка. Отец Давида работал торговым агентом в фирме, специализирующейся на установке встроенных сейфов. Его клиентуру составляли мелкие предприниматели, и он разъезжал по стране из конца в конец, появляясь дома не чаще двух раз в месяц. Мама была высокой и худой, но красивой, с лисьими чертами лица и непослушной копной волос. Говорила она мало и дни напролет проводила, сидя в кресле, одетая только в кружевную комбинацию, и куря сигарету за сигаретой. Воздух вокруг нее становился сизым, наполненным удушливым дымом. Когда она открывала рот, чтобы сказать что-нибудь, из него вылетали едкие клубы, словно из горла сказочного дракона. Она могла четверть часа грызть ногти, так что с них чешуйками облетал лак, а после с головой уходила в журналы о кино, которые составляли ее единственное чтение. Когда Давид пытался к ней обратиться, она ерошила его волосы и ласково говорила: «Миленький, ты выбрал плохое время, у меня мигрень, давай обсудим это в другой раз». Она никогда не бывала злой или мрачной, не повышала голос и не ворчала, но с печально-болезненной гримасой уклонялась от любой попытки контакта, как будто близость других людей являлась для нее пыткой. «Миленький мой…», — начинала она. У нее всегда была мигрень. Позднее она стала говорить: «месячные», потому что это слово гарантированно обращало Давида в паническое бегство. Ее руки, одежда и волосы пахли табаком. Она слонялась из одной комнаты в другую, босая, в комбинации из розового шелка, с пачкой сигарет и зажигалкой в руке. Это была большая никелированная зажигалка с жутковатой гравировкой, смысл которой ускользал от Давида. Надпись гласила: