«Мадам Зара, ясновидящая и медиум. Вызывание душ умерших, общение с мертвыми».

Давид не раз спрашивал маму, что означает эта фраза, но ответ получил лишь однажды. «Мадам Зара — это одна дама, — уклончиво сказала мать. — Одна дама, на которую я работала, прежде чем встретила твоего отца». Ясности это не принесло.

Мама воровала в магазинах. Возможно, она это делала всегда, но когда Давид был совсем маленьким, он не обращал внимания ни на что, кроме игрушек. Мама воровала беспечно, будто находясь в трансе, даже краем глаза не удостоверившись в том, что ни один инспектор не прохаживается поблизости. Она воровала как сомнамбула; предметы исчезали в ее рукавах, как у фокусницы из мюзик-холла. Давид не сомневался, что она затем выбрасывает похищенное, как поступал он сам. Он понял, что они оба являются жертвами одной и той же наследственной болезни… или проклятия. Он никому не сказал о своем открытии, даже Уго. Наблюдая за матерью, Давид заметил, что она нисколько не боится быть застигнутой, и что она, по всей вероятности, владеет магией, делающей ее манипуляции невидимыми для глаз продавцов и охранников, снующих среди клиентов. Давид страшно гордился мамой; теперь ему казалось глупым, что он мог хоть на мгновение испугаться за нее. Мама была сильной, очень сильной. Она могла бы весь магазин засунуть себе в карманы, и никто бы этого не заметил. У нее был дар. Впрочем, она действовала бессознательно — это было видно по тому, как стеклянно блестели ее глаза, когда она прятала в рукав очередной предмет.

Когда мама принималась за дело, продавцы и покупатели становились словно слепые. Одетый в цивильное главный инспектор Морийар начинал носиться по отделам, будто летучая мышь, влекомая светом. Забавное зрелище он представлял собой в эти минуты: выпученные глаза, редкие набриолиненные волосы, маленькие усики, вздыбленные над тонкой верхней губой. Он кружил, как собака, которая чует запах, но не может понять, где прячется дичь. Инстинкт говорил ему, что что-то происходит прямо сейчас, под его носом, но он не знал — где. Давид слышал его дыхание у себя за спиной, он чувствовал даже запах овощного супа, пробивающийся сквозь дешевый одеколон инспектора. Морийар крутился, крутился — близорукий матадор в тщетных поисках быка… А мама набивала карманы кольцами и браслетами, которые она никогда в жизни не надела бы. Давид гордился ею. Думая об этом, он спрашивал себя, не могли бы они вместе составить один из тех криминальных дуэтов, о которых пишут в детективных романах. Безнаказанность опьяняла его. Он представлял себе, как он медленно, не спеша выходит из магазина с карманами, полными сверкающих побрякушек, прихваченных с витрины. Самым большим шиком было «показать нос» стоящему в дверях охраннику, задержавшись прямо напротив него и не торопясь накручивая себе на шею шарф, как честный человек, которому не в чем себя упрекнуть. Воровство в магазинах было только началом; интуиция подсказывала Давиду, что вскоре они с мамой перейдут на другой уровень и приберут к рукам весь город. Они станут главарями преступного мира. Все им будет удаваться — шантаж, убийство… Никто не будет знать их лиц. Днем они станут прогуливаться по улицам, чинно держась за руки, но ночью, о, ночью!.. Натянув алые капюшоны, они будут сеять страх, потрошить сейфы толстосумов, а может, и самих толстосумов, если эти старые дураки попытаются позвонить в полицию.

Они снимут пенки с этого города, заставят его выложить все, что нажито нечестным путем, и никто ни о чем не узнает. Это будет их секрет. А пока они набивают руку, мама — в магазинах, Давид — у старьевщика. На самом деле они очень близки, пусть и редко разговаривают друг с другом. Просто их близость находится в другой плоскости, более мистической, более сокровенной, где слова не нужны. Давид иногда задавался вопросом, где мама наловчилась так воровать. Может, она в детстве посещала одну из тех секретных школ, где мастера с проворными, как у наперсточников, пальцами, обучают маленьких карманников? Давид прочел о таком в романе и даже на какое-то время решил, что карманное воровство — его подлинное призвание. В действительности он ничего не знал о мамином прошлом. Она никогда не ударялась в воспоминания, никогда не говорила: «Когда я была в твоем возрасте…». Какие нити связывали ее с этой непонятной мадам Зарой, чье имя было выгравировано на зажигалке, с этой таинственной женщиной, специализирующейся на общении с мертвыми?

Все покатилось кувырком после очередного налета на двор старьевщика. В тот момент, когда Давид запрыгнул на багажник велосипеда Уго, папаша Мерлен выскочил из своей халупы и швырнул в грабителей старым будильником. Железная чушка угодила Давиду в голову и выбила его из седла. Полуоглушенный, он свалился на землю, а его приятель, вопя от страха, умчался на велосипеде вниз по улице Коммерс, пригнувшись к рулю, чтобы уменьшить сопротивление ветра. Старьевщик схватил Давида за шкирку, как кота, которого собираются утопить, добился от него адреса и, не сказав больше ни слова, потащил его домой. Дело пахло керосином: папа только что вернулся из очередной поездки и собирался провести дома несколько дней, не вылезая из тапочек. Последовало ужасное объяснение. Торговец в подробностях рассказал обо всех набегах «маленького бандита» и представил внушительный (и несколько преувеличенный) список похищенных вещей. Мерлен потребовал немедленного возмещения ущерба, иначе он будет жаловаться. Папа заплатил; лицо у него приобрело восковой оттенок. Когда старик Мерлен ушел, папа двинулся к Давиду, медленно расстегивая свой ремень, с явным намерением применить его. Но тут вмешалась мама. «Только тронь его, и я тут же уйду, — сказала она ровным голосом. — Два раза я повторять не стану. Ты отлично знаешь, что он не виноват, что это из-за его дара, я все это тебе уже объясняла». Тогда папа будто потерял голову и начал кричать бессмыслицу. Он называл маму ведьмой, сумасшедшей, говорил, что ей стоило бы вернуться работать в свой безумный цирк. Вместо ответа мама уселась в свое старое кресло, зажгла сигарету и вскоре окуталась голубоватым дымом, словно отгородившись от остального мира. Папа ругался в одиночестве добрую половину вечера, потом собрал чемодан и хлопнул дверью, бросив через плечо, что в любой гостинице ему будет лучше, чем в этой проклятой норе. И что если это не прекратится, ноги его здесь не будет. У Давида от страха так сдавило горло, что он не мог даже плакать. Когда папина машина уехала, мама усадила его себе на колени и взъерошила ему волосы. «Ты ни при чем, — сказала она пропитанным табаком голосом, который год от года становился все более хриплым. — Это оборотная сторона твоего дара. Когда Бог дарит нам что-то — силу, талант, Дьявол тут же спешит присоединить свой отравленный подарок, чтобы не оставаться в долгу. И нам приходится принимать оба. За дар приходится платить слабостями и изъянами — это закон. Одни становятся сластолюбцами, другие — убийцами. Не стоит на это жаловаться, наш крест не так уж тяжел. Воровство еще не самое плохое; я знала тех, кто погряз в пороках куда более отвратительных».

Давид не многое понял из этой речи. О каком даре говорила мама? Да, он неплохо рисовал (особенно голых женщин), но вряд ли это стоило упоминания. Петь он не умел, танцевать — тоже. Он вообще не был склонен к творчеству. Так о чем же?..

Провал последнего налета словно бы нарушил что-то в мировом порядке. Вскоре толстяк Морийар поймал маму на воровстве во время большой распродажи. Давид вскрикнул от страха, когда рука инспектора опустилась на запястье его матери в отделе бижутерии, и на секунду ему показалось, что сейчас он как маленький намочит штаны. «Ну что, дамочка, — усмехнулся усач. — Думаю, у нас есть, о чем поговорить. Давненько тянется эта история. Долго же вы водили меня за нос. Теперь пройдемте-ка в мой кабинет для ма-а-аленького обыска». Давид шел как во сне. Никто не обращал на него внимания, и никогда раньше он не чувствовал себя таким незначительным. Он не сомневался, что если сейчас откроет рот, то разрыдается. Морийар привел их в темный тесный коридор. «Ты, парень, садись и жди здесь!» — скомандовал он Давиду, указывая на железный облупившийся стул. Затем он втолкнул маму в кабинет и плотно закрыл за собой дверь. «Итак, поищем, — весело пропел он из-за двери. — Сначала вывернем карманы… Потом рукава…»

У Давида слишком звенело в ушах, чтобы он мог расслышать продолжение, но в какой-то момент инспектор крикнул: «Я сказал: и трусы тоже!», после чего последовал неясный шум, как будто что-то упало на пол. Десять минут спустя мама вышла. По ее лицу размазалась губная помада, а волосы растрепались. Она взяла Давида за руку и не спеша направилась к выходу из магазина, держась очень прямо и не обращая внимания на взгляды продавщиц.

— А как же, мама, — пролепетал Давид, когда они оказались на улице, где уже сгустились зимние сумерки, — разве нас не посадят в тюрьму?

— Нет, — отозвалась мать. — С такого рода людьми всегда можно поладить. Надо принимать наказание и не морщиться. Мы должны платить за свой дар. Таково правило. И с тобой будет так же. Время от времени тебе будут предъявлять счет, и его придется оплачивать без возражений.

По возвращении домой мама отправилась в душ и долго пробыла там, а когда наконец вышла из ванной, завернутая в свой старый пеньюар, то проглотила три таблетки снотворного, запила их бокалом рома и пошла спать. Давид остался один в пустом доме. Спать он не мог. Что-то сломалось, но он не знал, что. Не он ли виноват в том, что маму поймали? Что, если неудача последнего налета что-то испортила в тонком механизме, который до сих пор обеспечивал их полную безнаказанность? Это из-за него, это оттого, что он ослабил бдительность. Успех опьянил его, и он недооценил папашу Мерлена…