После полудня. Прогулка по антисептической пустыне

Выйдя из музея, Давид вспомнил, что сегодня воскресенье, день, который с давних пор ассоциировался в его сознании с такими мероприятиями, как ритуальные посещения кладбищ, больниц или общественных садов, полных греющихся на солнышке пенсионеров. Однажды, примерно в десять лет, он объявил, что слово «воскресенье» на тайном языке означает «день мертвых». Потому что в этот день улицы пустели, словно город накрывала внезапная эпидемия, витрины магазинов закрывались железными ставнями, а немногие уцелевшие брели медлительной походкой, резко отличающейся от того галопа, с каким они же по будням неслись ко входу в метро, будто ища под землей убежища от неожиданной воздушной тревоги. Давид ненавидел воскресенье, день анемичной вялости, когда улицы вдруг лишались кровотока, и по их артериям лишь изредка проносились автомобили или хуже того — велосипеды.

Давид побродил по эспланаде музея. К счастью, погода была не солнечной, и город окутывала смутная дымка, которая сглаживала неприятную резкость углов. Давид решил отправиться в клинику, где лечили сновидцев, пострадавших во время погружений. Здание находилось на территории бывшего склада мрамора, куда в прежние времена скульпторы приходили за материалом для своих творений — глыбами мрамора, доставленными из каменоломен страны. Для нужд больницы отвели просторный зал на первом этаже, который при помощи ширм и шторок поделили на большие треугольники, как в средневековых богадельнях. Эти конструкции, задуманные как временные, стояли здесь уже много лет. В министерстве культуры никто по-настоящему не заботился о бывших ныряльщиках, чьи странные болезни приводили в отчаяние врачебную науку и сильно раздражали медиков.

Давид перешел мост, пообедал в бистро, узком, как каморка привратника, где толстый мужчина готовил на маленькой плитке огромную кастрюлю лукового супа. Перед глазами Давида все еще стоял зал ветеринарного карантина и его собственный сон, запертый в душном инкубаторе. Он задался вопросом: не следовало ли дать на лапу сторожу, чтобы он лично проследил за тем, как маленькое слабое существо растет и развивается под стеклянным колпаком. Нельзя ли избавить его от части тестов, спрятав его карточку… или подделав ее? Конечно, это обошлось бы недешево, но Давид повторял себе, что выживание его детища того стоит. Последние его сны не выдерживали карантина и умирали с тяжелой руки ветеринаров, полагающих, что они имеют дело с чем-то вроде рабочих лошадей и вонзающих шприц в нежную кожу сна словно в шкуру гиппопотама.

Пережевывая эту мысль, Давид дохлебал свой суп, выпил две чашки очень сладкого черного кофе и двинулся на склад мрамора. На обширном дворе перед зданием до сих пор громоздились бесполезные и давно никому не нужные мраморные глыбы; грязные от дождей, они напоминали миниатюрные горные хребты, грузно вдавленные в землю. Сразу за оградой начинался лабиринт заброшенных мегалитов, обильно замаранных голубиным пометом. Это был сад камней, языческое святилище из устремленных к небу колоссов. Следы неизвестного, стертого из памяти бедствия. Плутая среди этих забытых менгиров, Давид не мог отделаться от мысли, что пробирается через руины разрушенного бомбардировкой города, от которого остались только фундаменты домов. Громадность каменных блоков пугала его и заставляла все время ускорять шаг, так что под конец он уже почти бежал, стремясь поскорее вырваться на открытое пространство. На входе в здание Давид показал свою карту мрачному санитару, и тот, подавив зевок, дал ему знак проходить.

— Я к Солеру Магусу, — уточнил Давид. — Его никуда не перевели?

Санитар закатил глаза, как будто ему задали идиотский вопрос, и вновь уткнулся в свою газету. На пороге зала Давид замер: из каменного лабиринта он попал в лабиринт занавесей, подрагивающих от сквозняка. Казалось, здесь развесили для просушки огромное количество белья… или корабельных парусов. В одном из полотнищ как будто бы угадывался кливер, другое явно походило на бизань… Давид встряхнулся. Не паруса, а просто плотные грубые шторы, на которых для ориентирования написаны номера. Когда же он избавится от навязчивой привычки в одних вещах видеть другие?

Раз в неделю он приходил проведать Солера Магуса, старого ныряльщика, пострадавшего от тяжелой декомпрессии, чей мозг угасал с каждым месяцем. Это был преждевременно поседевший человек, у которого от долгого лежания мышцы атрофировались, а тело превратилось в скелет, тесно обтянутый сухой кожей. В сущности, Давиду не о чем было с ним говорить, но Солеру не требовался собеседник — лишь благодарный слушатель. После несчастного случая он утратил способность к погружению, а вместе с ней — интерес к жизни, поэтому со своей болезнью он никак не боролся. Врачи не часто посещали его, не зная, какое лечение ему предписать, и лишь пичкали его успокоительным, ожидая, когда его энцефалограмма окончательно превратится в ровную линию.

Давид двинулся по центральному проходу. Истертый пористый пол был полит каким-то белесым дезинфицирующим средством, которое затекло в щели между плитами. После пары неудачных попыток он наконец отыскал отсек, в котором помещался Солер, и отдернул занавесь. Старик не шелохнулся, даже не подмигнул, чтобы поприветствовать гостя. Последние два месяца мускулы его лица были почти парализованы. Произнося слова, он едва шевелил губами, отчего его голос звучал неестественно, как у чревовещателя. Не успел Давид сесть возле его кровати, как Магус продолжил свой монолог, словно молодой человек отсутствовал не более минуты. Возможно, старый ныряльщик уже не ощущал течения времени и полагал, что его посетитель лишь ненадолго отлучился в туалет.

— Я рассказывал тебе о моем бенгальском сафари? — прошелестел он; его лицо при этом сохраняло отсутствующее выражение. — Его устроил князь Раджапур. Двенадцать слонов, целая армия загонщиков. И тигр — здоровенный самец, пожиравший детей, опустошавший окрестные деревни. Целый год его пытались поймать в ловушку, но зверь был коварен и неслыханно хитер. Оранжевый, как пламя, с полосками, которые маскировали его и делали неразличимым для глаза. Но его гнилое дыхание…

Давид почти не слушал. Воображаемый мир Солера не имел ничего общего с фантазиями Давида, но он знал, что у каждого сновидца имелась собственная территория. Солер Магус в юности обожал истории о приключениях и охоте на крупную дичь. У него тоже когда-то была библиотека, полная грошовых изданий. Из этих книжных впечатлений он выстроил мир, состоящий из джунглей и широких рек, текущих среди выжженных солнцем земель, мир саванн и ненасытных пустынь. В этом мире он преследовал фантастических тварей, мифических животных, о которых аборигены из местных племен говорили не иначе как шепотом. Магус охотился на белых носорогов, белых горилл, белых тигров… полулегендарных зверей, последних представителей своего рода. Дикие создания, чья снежная белизна странно контрастировала с влажной зеленью лесов… Там, «внизу», он был великим охотником с патронташем через плечо и в шляпе из кожи питона. Неустрашимый покоритель саванны, который сам набивал себе патроны и чей девиз — кто бы ни был его противником — неизменно гласил: «Дети мои, не стреляйте, пока не увидите белков их глаз!» Он сражался с самыми опасными хищниками, в упор убивал слонов, обезумевших от укола отравленного копья. Он перенес все тропические болезни, все лихорадки, все язвы, горстями ел хинин, собственными руками зашивал свои раны. В воображаемом мире его тело представляло собой сплошные шрамы, так что все белые женщины, взглянув на него, поскорее отводили глаза. Тогда как чернокожие туземки зализывали языком его раны, зная, что они свидетельствуют о беспримерной отваге и что носитель их — великий воин. Но Солера мало волновали женщины. Он жил сам по себе, время от времени довольствуясь ласками какой-нибудь девушки, подаренной ему местным царьком, а затем и вовсе превратился в охотника-аскета. Монах с ружьем, заряженным пулями с насечками в виде креста. Он преследовал зверей с белой шкурой, которых ему необходимо было победить любой ценой и взвалить себе на спину, если он хотел вернуться «наверх» с трофеем…

— Я рассказывал тебе случай со львом из Магомбо? А с пантерой из Фиджайи?

Его монологи всегда начинались одинаково. Не дожидаясь ответа, он тут же начинал повествование — бесконечное, запутанное, полное противоречий и экскурсов в прошлое. Ему доводилось успешно охотиться на тигров в Африке, и его нисколько не волновала невозможность подобного действа.

— А про сафари раджи княжества Шака-Кандарек? Или про большую облаву на бешеных горилл? А историю про леопарда с золотыми когтями?

Рассказы, опять рассказы. Там, «внизу», он был Маджо-Монко, Тот-Кто-Убивает-Как-Молния. У него имелся друг, его главный носильщик: Немайо, принц саванны, единственный оставшийся в живых из племени, истребленного в жестокой междоусобице. Силач Немайо, стройный, словно копье, со шрамами на лице и телом, покрытом таинственными татуировками. Немайо знал логово каждого овеянного легендами животного, его не пугали никакие табу, он один сохранял верность, когда другие носильщики разбегались, едва заслышав рык зверя.

— Мальчик мой, — шептал Солер, — я был счастлив внизу. Я охотился на белых зверей, это было трудно, порой невыносимо, но это была жизнь, настоящая жизнь, ты понимаешь?

Давид понимал. Долгое время Солер работал упаковщиком в подвале большого магазина, скрывая свой дар из страха преследований. Новая мода избавила его от этого ада, сделав в один день звездой. Белые звери… Он убил немало белых зверей. Чудовищных горилл вышиной с дерево, которые, будучи вынесены в реальный мир, превращались в великолепные произведения искусства. Размер этих продуктов сновиденческой эктоплазмы (как их называли психологи) пе позволил бы им затеряться даже на городской площади. Сны Солера были масштабны и величественны. В течение десяти лет он оставался любимым поставщиком всех музеев и коллекционеров. Его сны были настолько крепкими и основательными, что не боялись никакого карантина. Одно его имя оживляло торги и вызывало переполох среди покупателей…