На другой день. Посещение печального зоопарка

Ранним утром на следующий день Давид отправился в медицинский центр Музея современного искусства. Выйти наружу на рассвете, когда чернила ночи только начали бледнеть, было для него не так мучительно. Он прижимался к стенам, перескакивал от одного островка темноты к другому и бессознательно удерживал дыхание каждый раз, когда ему приходилось пересекать залитое светом пространство.

Вход в медицинский центр находился с задней стороны здания музея. Подвалы и реставрационные мастерские переоборудовали под нужды новых произведений искусства и их создателей. Чтобы освободить место, пришлось практически на вес распродать картины и скульптуры мастеров прошлого. Старьевщики и торговцы подержанными вещами в течение нескольких недель вывозили в своих потрепанных грузовиках полотна Пикассо, Клее, Хартунга, купленные за бесценок. Кого теперь интересовало это полностью отжившее искусство? Музейные хранители с любопытством наблюдали за тем, как любители порыться в мусорных баках вырывают друг у друга из грязных рук пыльные холсты, на которые давным-давно никто не приходил любоваться. Даже антиквары больше не отзывались, когда их приглашали на распродажи, настолько варварским они находили этот способ художественного выражения. «Краски, нанесенные на кусок ткани палочкой с клочком шерсти на конце! — остроумничал один из них за бокалом коктейля. — Какое убожество! Почему не экскременты, размазанные руками по шкуре животного?»

Давид миновал контроль, предъявив свою трехцветную карту творческого работника, и углубился в лабиринт сырых коридоров, ведущих в медицинский сектор. Полусонный доктор с синими от бритья щеками и изжеванным окурком в уголке рта, зевая, провел с ним несколько стандартных тестов. Как только была записана последняя энцефалограмма, Давид улизнул из процедурного кабинета направился к центру здания. Узкие переходы с невозможно высокими потолками казалось, были сконструированы для каких-то рослых, но в то же время очень тонких существ. «Для созданий с плоскими телами, — подумал Давид, — способных проскользнуть в щель почтового ящика». Он медленно шел, воображая, как по этим коридорам брели высокие фигуры, сошедшие с гигантских картин, некогда выставленных в главном зале. Легко было представить, как двумерные персонажи отделяются от полотен, перешагивают через золоченые рамы и пристыженно влекутся прочь, пригнув голову, борясь с воздушными потоками. Именно здесь они прошли, отправляясь в изгнание и забвение, по этим самым коридорам, в конце которых их ждал безжалостный солнечный свет. Этот свет поглотил их краски, когда-то оберегаемые заботливо поддерживаемым полумраком. Они уходили один за другим, по мере того, как искусство живописи устаревало и переставало привлекать публику. Пейзажи, изображения коронаций, батальные сцены, аллегорические композиции и картины снятия с креста лишились своих героев, своей толпы, своих нимф. Одни только деревья остались на полотнах, слишком глупые, чтобы осознать, что час их славы миновал, или слишком тщеславные, чтобы принимать это во внимание. Покинув музей, фигуры не знали, что им делать дальше. Их кружил ветер. Те, у кого сохранился защитный лак, какое-то время еще сопротивлялись дождям, другие же вскоре покрылись плесенью и стали распадаться на части. Сражаясь с ветрами, гуляющими по эспланаде музея, они обвивались вокруг скамеек — огромные вымпелы с переплетенными ногами. Тогда на них набрасывалось солнце, и их краски бледнели, лак выгорал, а волокна старых холстов грубели. Лица мадонн, Иисусов, генералов Империи постепенно стерлись, розы посерели, а цвета, пережившие века, поблекли. Глаза и рты быстро расплылись, и на тротуарах остались только белесые лохмотья, едва антропоморфные, которые можно было принять за клочки материи, сорванные ветром с каких-нибудь строительных лесов. Так закончили свои дни обитатели музея, насельники знаменитых картин, поглощенные временем, чего, впрочем, никто даже не заметил.

Давид осторожно пробирался вперед, будто вор, ожидающий, что с минуты на минуту его обнаружат и пригвоздят к месту лучом фонаря. Малейший шум заставлял его вздрагивать, а глаза невольно высматривали призраков со старых картин. Здесь привидения прятались не под простынями, как их предки из готических романов, а под раскрашенными холстами. Они скользили за ящиками, выглядывали из трещин в облицовке, воображая, что все еще висят на стенах и привлекают все взгляды…

Он встряхнулся, освобождаясь от наваждения. Нет никаких призраков, никаких блуждающих фигур. И если рамы пусты, то только оттого, что бывшие в них картины стали жертвами наивного хищничества старьевщиков. Ничего более!

Давид бросил быстрый взгляд через плечо. Он не имел права находиться в этой части здания. Здесь начинался сектор карантина, куда доступ был открыт только ветеринарам.

В конце коридора сидел на табурете толстый охранник, одетый в замусоленный лаборантский халат. Он скрестил руки на груди и переминался то так, то эдак, пытаясь занять положение поудобнее. Судя по его покрасневшим глазам, он смертельно хотел спать и мечтал только о том, чтобы добраться до кровати. На эту усталость ночной смены и рассчитывал Давид. До отбоя оставался еще целый час, и долгое ночное дежурство не могло не притупить бдительности сторожа. Этой слабиной следовало воспользоваться.

— Кто там? — хриплым голосом спросил мужчина, когда Давид внезапно возник перед ним в полутьме коридора. — Чего надо?

Давид вытащил из кармана купюру, свернул ее в трубочку и шутя подул в нее, словно играя на индийской флейте. Толстяк равнодушно глядел на него. Первым не выдержал Давид.

— Вчера, — сказал он, — вам должны были доставить сон. Такой маленький сон. Примерно в восемь вечера. Молодая женщина из службы психологической помощи, с пучком на затылке и вечно поджатыми губами. Я бы хотел на него взглянуть.

— Как же, как же, — ухмыльнулся охранник. — Куриная гузка! Так мы ее здесь зовем. Довольно унылая особа. Мужика у нее нет, это точно, и поджат у нее не только рот.

Достав список посетителей, он принялся водить по колонке грязным пальцем. Давид развернул купюру и всунул ее между страниц.

— Ну, хорошо, — сказал охранник. — Но только одним глазком, иначе у меня будут неприятности. Сон номер 338. Довольно слабенький; дежурный врач поместил его в инкубатор. Вы в самом деле хотите его увидеть?

Давид попытался придать своему лицу умоляющее выражение. Сторож вздохнул и встал.

— Вот не понимаю я, — проворчал он. — Все вы одинаковые: сначала продаете их, а потом плачетесь, чтобы вам позволили на них поглядеть. Ладно, пойдемте, я вас проведу. Если встретим кого-нибудь, я скажу, что вы мой шурин.

Он вытащил из кармана внушительных размеров ключ и отворил высокую дверь, за которой когда-то находилась выставочная галерея. Окна были закрыты ставнями, и в помещении царил полумрак, пронизанный солнечными лучами, в которых клубились золотистые пылинки. На пьедесталы, на которых некогда стояли шедевры греческого искусства, теперь были водружены разной величины клетки, от простых решеток до больших укрепленных вольеров. Давид сразу почувствовал запах снов. Тот самый электрический запах, который означал, что погружение прошло не бесплодно.

— Этих продадут на аукционе, — бубнил между тем охранник. — Они только что прошли карантин. Их вчера сфотографировали для каталога. Среди них есть парочка таких, за которых отвалят миллионы!

Он переваливался от одной клетки к другой, сохраняя на лице глумливую гримасу.

— Не понимаю, почему вы все хотите на них посмотреть, — повторил он. — У них нет ни глаз, ни рта — ничего. Я называю их «яйцами всмятку». По-моему, очень точно подмечено. Они и похожи отчасти. Некоторые коллеги зовут их «выкидышами», но это не совсем верно.

Давид едва мог идти. Всякий раз, когда он оказывался в хранилище, его охватывал физический и умственный ступор.

— Они даже не настоящие животные, — продолжал гудеть сторож. — Они не гадят. Я когда-то служил смотрителем в зоопарке, и уж я знаю, о чем говорю. Эти штуковины выглядят живыми, но никто понятия не имеет, как они могут жить. Черт возьми! Я кормил львов и тигров; вот бы им предложить попробовать это. Кусок мяса на конце пики они проглатывают на раз, но этих?.. Что это такое, в самом деле? У них как будто есть мясо, есть кожа, но в то же время они словно не из нашего мира. У них нет ни шерсти, ни чешуи… Знаете, некоторые из моих коллег тыкают в них острыми предметами, чтобы заставить их закричать. Но от них никакой реакции. Что они такое?

— Сны, — выдохнул Давид. — Сны, украденные у сна.

— Так, значит, это все краденое? — хохотнул детина. — Вот не зря мне казалось, что все это выглядит сомнительно. А я, получается, охраняю ворованное? Скажи мне кто раньше!

Давид больше не слушал его. Он чувствовал себя ребенком, впервые попавшим в зоологический сад и вдруг обнаружившим, что носорог — это не только потешный зверь с рогом на кончике носа и в великоватых для него кожаных штанишках, но огромное, живое, чудовищно невозможное существо. Он не посмел просунуть руку между прутьями вольера; впрочем, сторож, наверное, не позволил бы ему это сделать; а между тем в клетке находилось немыслимо хрупкое, но явно органическое создание, покрытое кожей тоньше цветочного лепестка. Нечто не поддающееся определению; оно свернулось в клубок и замерло, едва касаясь дна клетки. Его тело гармонично пульсировало, но о физическом смысле этой пульсации оставалось только гадать. Существо напоминало плечо. Гигантское плечо, но столь нежное и уязвимое, что, казалось, коснись его кончиками пальцев — и на нем немедленно появятся синяки. А может, это был живот? Или грудь… Или все сразу, слитое воедино, перетекающее одно в другое, но едва намеченное. Медленно обходя клетку, зритель под влиянием нахлынувших образов то и дело переосмыслял первое впечатление. Нет, это не грудь, скорее — живот, живот юной девушки… Или щека, розоватая от солнечных лучей… Нет, нет, это спина. Восхитительно гладкая спина женщины, занятой своим туалетом. Это… Оно было всем и одновременно ничем. От хрупкости этих форм перехватывало горло, и любой жест замирал в зародыше. Эфемерная жизнь, рядом с которой человек казался варваром, толстокожим неуклюжим животным. Вздох в миг воплощения, еще не сделавший выбор между материализацией и рассеянием.