Лица антиподов

С Зениосом они встретились на следующий… день? Это был маленький человечек, закутанный в черное пальто и увенчанный слишком большой шляпой, которая сползала ему до бровей. Седая бородка и круглые очки в металлической оправе скрывали черты его лица. Говорил он с сильным русским акцентом и утверждал, что способен загипнотизировать все, у чего есть экран, объектив или электронный датчик. Что он, собственно, тут же продемонстрировал при помощи портативного телевизора, прошептав ему несколько неразборчивых фраз и тем самым «уговорив» его показать первые три сотни колонок телефонного справочника посреди слезливой мелодрамы. «Длительность транса напрямую зависит от качества материала, — объяснил Зениос наставительным тоном, пока по экрану бежали имена и цифры. — Чем сложнее техника, тем короче эффект внушения. Телевидение — легкая добыча; музейные системы слежения куда более строптивы. Я смогу загипнотизировать их, я им внушу, что перед их глазами нет ничего, кроме анфилады пустых залов, но действие гипноза продлится не дольше получаса. Затем электронный мозг выйдет из оцепенения и вернет себе осознание реальности. Если к тому времени вы еще будете в здании, включится сигнал тревоги, и я уже ничем не смогу вам помочь…»

С Зениосом они встретились на следующий день (или через несколько минут). Это был маленький человечек, закутанный в черное пальто и увенчанный… Они встретились… Внутри сна Давид с трудом ориентировался во времени. Из-за внезапных провалов в памяти события для него развивались не линейно. Он выходил из забыться посреди разговора или во время встречи, как лунатик, выпавший из окна и проснувшийся в полете.

— Ты рассеян, — сказала ему Надя. — Иногда мне кажется, что ты становишься прозрачным и исчезаешь. О чем ты думаешь?

— О моем теле, — признался Давид. — Я оставил его там, наверху, без присмотра. Это в первый раз, понимаешь? Никто не знает, что я здесь, и я не могу определить, как давно я ушел. Если с ним что-нибудь случится…

Надя нахмурилась. На самом деле никто не знал, насколько время «внизу» соотносится с временем на поверхности. В мире снов время текло рывками. Иногда один-единственный жест длился бесконечно, как при замедленной съемке, а в другой раз все происходило необыкновенно быстро, движения ускорялись, а диалоги превращались в невразумительное чириканье. Давид задавался вопросом, не подчиняется ли поток времени чисто субъективным критериям? Возможно, мозг сокращает тягостные или скучные моменты и, наоборот, задерживается на приятных, растягивая их до тех пор, пока они не превратятся в сироп, в котором в итоге тонешь. Это была всего лишь теория, но Давид точно знал, что час в «сне» не равен часу реальности, обменный курс был куда сложнее.

— Я волнуюсь, потому что один час здесь — это почти целый день там, — неловко объяснил он Наде. — Наверху полагают иначе, но они ошибаются.

— Ничего удивительного, — заметила девушка. — Здесь ты живешь полной жизнью, тогда как наверху твоя жизнь пуста и никчемна. Нужна уйма реального времени, чтобы оплатить одну минуту сна.

— Это так, — согласился Давид. — Но сейчас мое тело совсем одно. Как только закончится глюкоза, оно начнет умирать.

— Ты слишком о нем беспокоишься, — уже с ноткой раздражения произнесла Надя. — Твое тело — это всего лишь средство передвижения. Твое сознание не наверху, оно здесь.

— Но если мое земное тело умрет, сможем ли мы все жить дальше? Что, если мы нуждаемся в нем, как домашнее растение нуждается в почве, наполняющей его горшок?

— Нет, — сквозь зубы ответила Надя, — это все твои предрассудки. Мы существуем независимо. Если твое тело умрет, ты навсегда останешься здесь, с нами. Не будешь больше вести эту двойную жизнь коммивояжера — то у нас, то у антиподов…

В ее голосе звучал упрек, словно она подозревала Давида в том, что на поверхности он только и делает, что развлекается. Словно это тело, о котором он столько говорит, было лишь предлогом к бегству. Жизнь коммивояжера? Обвинение пробудило в нем эхо смутных воспоминаний, расплывчатых образов, связанных с антиподами… Давид не стал заострять на этом внимания. Метафора с растением не давала ему покоя. Его тело было питательной средой, от которой зависела вселенная снов, и если эта среда обратится в бесплодный прах, они все погибнут. Высыхание плоти, несомненно, вызовет омертвение «нижнего» мира, ведь они связаны, как сиамские близнецы, нерасторжимые, не способные жить один без другого. Что произойдет, если он не поднимется обратно? Если он дезертирует? «Сначала поблекнет небо, — подумал Давид. — Солнце постепенно перестанет греть. Предметы станут прозрачными, как медузы, и если мы попытаемся схватить их, наши руки пройдут насквозь».

— Перестань лелеять свои страхи, — разозлилась Надя. — А то вызовешь к жизни кошмары. Ты этого хочешь? Чтобы все пошло вразнос?

Давид заверил ее, что нет, и подошел к окну, чтобы убедиться, что мир по-прежнему стабилен и не обнаруживает признаков надвигающегося катаклизма. Он снова отметил про себя искажение линий вследствие давления, но и только. Однако это его не успокоило. Давид не любил, когда Надя заводила разговор о его жизни в реальности. Он пытался ей объяснить, насколько скучно его тамошнее существование, но Надя не верила. Она была буквально одержима женщинами, которые окружали его «наверху».

— Эта Марианна, — с ненавистью шипела она. — Уверена, она влюблена в тебя. Она носится с тобой, как с младенцем. Да еще эта Антонина, с которой ты спишь…

— Ну и что с того? — смиренно возражал Давид. — Наверху я незначительный и убогий. Ты бы меня не узнала. И лицо, и тело у меня совсем не те, что здесь. Там я всего лишь маленький человек, очень заурядный. У тебя нет никакой причины ревновать. Там живу не я, а кто-то другой. Совершенно жалкий тип.

— Уверена, что ты преувеличиваешь, — не унималась Надя. — Не может быть, чтобы поверхность так сильно меняла людей. А те ценности, которые ты выносишь отсюда? Ты богат, а золото притягивает женщин.

Чем больше он приводил конкретных деталей своей повседневной жизни, тем более неправдоподобным ей это казалось. Да брось! Ты мне зубы заговариваешь! Жизнь наверху не может быть настолько тусклой и непривлекательной! От этих разговоров Давиду делалось неуютно, и он часто пытался включить «ускоренную перемотку», как при просмотре скучных эпизодов фильма, записанного на магнитную ленту. Но Надя неизменно тормозила процесс и заставляла время течь с удобной для беседы скоростью.

Оставался главный вопрос: сколько дней прошло с момента его ухода? Как давно он лежит без сознания на кровати с иглой капельницы в вене? «Ты только и ищешь предлог, чтобы уйти, — ворчала Надя. — Приходишь сюда, но продолжаешь думать о том, что происходит наверху в твое отсутствие. Если бы ты нас на самом деле любил, тебе было бы наплевать на то, что делается с твоим телом».

Возможно, она была права, но Давид не мог расслабиться и упорно продолжал вычислять курс обмена времени между реальностью и сном. И всегда приходил к одному и тому же результату: реальное время стоило здесь немного; «денежные знаки» реального времени походили на ярко раскрашенные банковские билеты какой-нибудь банановой республики, солидные на вид, но на которые нельзя было купить и коробки спичек.

— Хватит, — прошептала ему Надя вечером, лежа рядом с ним в спальном мешке. — Они не могут прийти за тобой сюда. Наши границы для них непроницаемы; у них нет ни единого способа заставить тебя вернуться!

Давид поцелуем заставил ее замолчать. Ее рот был теплым. Более теплым, чем рот настоящей женщины. Он обнял ее, готовый заняться с ней любовью.