Под океаном

В полумраке гаража мотоциклы Жорго сверкали выхлопными трубами, как диковинные хромированные скульптуры. Давид различал этот нестерпимый блеск даже сквозь полуприкрытые веки. Не было никакого желания двигаться; собственное тело казалось ему чересчур слабым. Он боялся, что если приподнимется на локте, то его кожа разорвется, и кости выйдут наружу. Он был как одно из тех лакомств, которые надо сперва выдержать на холоде, чтобы они обрели нужную консистенцию. Давид не сомневался, что если он попытается встать, его внутренние органы оборвутся, как перезревшие плоды, и смешаются в одну чудовищную кучу. Поэтому он просто лежал ничком и ждал. Да, надо ждать, ждать, пока его мышцы отвердеют, а суставы и сухожилия укрепятся. Он ощущал себя дряблым, немощным, бесформенным. Его терзали нелепые страхи: что его кисти оторвутся, если он схватится за что-нибудь, а пальцы ног расплющатся, едва он встанет на ноги. Что попытавшись заговорить, он проглотит зубы…

Давид лежал на животе, рядом лежала Надя. Лица девушки он не видел, поскольку его голова была повернута в другую сторону, но он знал, что это Надя. Обнаженные, они лежали, тесно прижавшись друг к другу, в спальном мешке военного образца, похожем на большой кокон цвета хаки. Фактически это были два мешка, соединенные застежкой-молнией. Давид осторожно провел рукой по ее бедру. Мысли путались. Занимались ли они любовью? Он не помнил, и этот провал в памяти ужасно его терзал. Может, он просто материализовался в спальном мешке Нади, пока она спала?

В гараже было темно, пахло маслом и бензином. Давид поднял руку, чтобы посмотреть на глубиномер на запястье и вздрогнул, увидев значение «20 000 метров». Слишком глубоко! Он на самом дне пропасти. Давление здесь должно быть запредельным, а подъем наверняка займет целую вечность. Но близость Нади развеяла все страхи. Давиду захотелось повернуться к ней и заключить ее в объятия, но что-то говорило ему, что надо вылезти из мешка и осмотреться. Инстинкт выживания, который не позволял расслабляться. С бесконечными предосторожностями Давид выпрямился, ожидая, что вот-вот развалится на части. Слишком рано; он еще не успел полностью перестроиться. Еще мгновение — и он лишится руки или ноги… Давид положил ладонь на плечо Нади. Ее кожа была шелковистой, но чем-то отличалась от человеческой кожи. Очень сильно отличалась. Она напоминала резину… но резину живую. Абсурдно, но именно такое ощущение возникало на кончиках пальцев. Волосы Нади походили на искусственный мех… но опять же, на живой искусственный мех. Давид был не в состоянии объяснить этот парадокс, он мог лишь с удивлением констатировать его. Юная налетчица выглядела более крепкой, чем ее сестры с поверхности. Неудивительно, ведь она была защищена от напастей, от которых страдает женский пол. Давид провел указательным пальцем по изгибу ее плеча и дальше, до самой груди. Надя спала. Снятся ли ей сны? Нет, невозможно: сны были болезнью, не имевшей хождения в «нижнем» мире. Давид осторожно отодвинулся, чтобы выбраться из мешка. Снаружи не было холодно. На его запястье, как сигнал тревоги, пульсировали большие красные цифры глубиномера. Давид сделал несколько шагов. Жорго спал неподалеку, завернувшись в спальный мешок с масляными пятнами.

Обретение себя в подводной реальности всегда происходило одинаково, по непреложному сценарию: Давид просыпался первым в мире, отданном во власть сна, в обездвиженном, застывшем мире. Каждый раз он подбегал к окну, пытаясь застать одинокую собаку, задравшую ногу возле уличного фонаря, или летящую в небе утреннюю птицу, но нет… Все спали — собаки, птицы, фонари. Словно пока его нет, мир останавливался. Как карусель, которая пылится и ржавеет под брезентом. Как ярмарка, закрывшая свои ворота после ухода единственного посетителя. И затем, долго и тяжело, со скрипом, мир выходил из оцепенения, по мере того, как Давид своим присутствием зажигал лампы и пускал ток.

Молодой человек добрался до входной двери. Несмотря на наготу, холода он не испытывал. Здесь, «внизу», его тело было куда более импозантным, с крепкими мускулами, которые не давали замерзнуть. Давид обвел взглядом окрестности. Все казалось плоским, словно декорация, нарисованная плохим художником. Здания, строительные краны, старые водонапорные башни. Двумерная картина. В течение дня все это должно принять нормальный вид.

Давид сделал три шага по щебенке, устилавшей землю перед гаражом, стараясь убедить себя, что пейзаж действительно имеет глубину и не является рисунком. Ему захотелось протянуть руку и определить расстояние, отделяющее его от линии горизонта. Но он не стал этого делать, потому что вдруг испугался, что его пальцы упрутся в фасад здания, на вид возвышавшегося в двух сотнях метрах от него.

Давид запрокинул голову и вгляделся в неподвижные облака. Что это там, птица? Птица, непостижимым образом замершая в воздухе, как будто приколотая булавкой к небосводу?

Он нахмурился. Облака тронулись с места, птица забила крыльями. Громоздкая механика мира медленно и туго, со скрежетом и кашлем пришла в движение. Облачная масса перемещалась рывками, птица то и дело замирала, как будто бы за плавность движений в самом деле отвечал какой-то упрямый и плохо смазанный механизм. Мир снов вновь начал неторопливо вращаться; еще минута — и подует ветер, застывшая трава с парализованными стеблями станет гибкой. Давид несколько раз моргнул. В мир возвращалась перспектива, пустошь простерлась вдаль, линия горизонта отодвинулась. Исчезло неприятное ощущение, будто он, Давид, стоит в музейной галерее, уткнув нос в гигантскую картину. Изображение на глазах обретало глубину, давая возможность войти в него. Давид сглотнул. Уши у него заложило, в висках при каждом движении болезненно стучала кровь. Чересчур глубоко. Он погрузился чересчур глубоко. Выдержит ли мир снов чудовищное давление воды? Давид чувствовал тяжесть на плечах, будто невидимый молот вжимал его в землю. Он взглянул на глубиномер; цифры на нем мигали. Черт возьми! Он прошел сквозь толщу вод, как железный брусок, сброшенный с космической высоты. Никогда он не думал, что способен на такое. Испытывал ли Солер Магус это пугающее возбуждение от осознания того, что ты нырнул глубже, чем кто-либо другой до тебя?

С неба раздался треск, и Давид вздрогнул. Давление воды на небесный свод, должно быть, приблизилось к критической точке. Вселенная сна была теперь субмариной в свободном падении, судном, которое погружалось все глубже и глубже, и бездна уже начала сминать его обшивку и испытывать на прочность швы его корпуса.

Небо стонало; стонали и облака. Жалоба скручиваемого, выгибаемого металла. Давид вгляделся в лазурь, охваченный внезапным страхом, что еще немного — и соленые воды пробьют себе путь среди облаков и обрушатся на долину. Ему пришлось сделать над собой усилие, чтобы обуздать воображение: он знал как никто, насколько сильно его мысли влияют на структуру мира сновидений, а потому он должен оставаться спокоен и не давать воли своим фобиям.

Давид вернулся в гараж и зажег походную плитку, стоявшую на верстаке среди инструментов, чтобы приготовить кофе. Теперь, когда ветер возобновил свою работу, ему стало немного зябко. Давид сел и, глядя на пейзаж за открытой дверью, стал ждать, пока закипит вода в кастрюле. Здания вдалеке имели странный, какой-то разбухший вид, и были немного сплющены сверху, словно что-то давило на последние этажи, нарушая параллельность стен. Давление. Снова давление. Оно сминало предметы, делая их приземистыми и оплывшими. Фонари и деревья пригибались к земле под воздействием этого невидимого пресса. Внимание Давида привлекла вынырнувшая из-за корпуса автомобиля собака. Она выглядела до смешного плоской: плотное туловище, похожее на мохнатый прямоугольник, и крошечные лапки. Анатомия животного была явно искажена, но не гармонично, отчего собака походила на фигурку из необожженной глины, по которой недовольный скульптор хватил кулаком. Давид глубоко вдохнул и снова вгляделся в пса. На мгновение ему показалось, что животное расправляется, обретает свои естественные пропорции. Лапы удлиняются, уши встают торчком… Давид раздраженно щелкнул языком, чувствуя, что ему предстоит еще много чего исправить в этом мире, чтобы смягчить эффект большой глубины. Даже линия горизонта являла собой совершенно немыслимую, причудливую кривую. Все это очень действовало на нервы. Давид снова посмотрел на небо. По крайней мере, птицы летали нормально, а облака больше не врезались друг в друга, как вагоны поезда, который слишком резко затормозил.

Давид решил, что на первое время он достаточно поработал над механикой мира и что пора будить компаньонов. Взяв кастрюлю, он стал осторожно наливать воду в бумажный фильтр с молотым кофе. Он немного опасался, что когда Надя вылезет из спального мешка, у нее окажется деформированное, кубообразное тело, кривые ноги и квадратная грудь. Никогда он не увлекал их так глубоко, в такую бездонную пропасть — охотничьи угодья величайших медиумов. Как они перенесли такое погружение? По гаражу разлился аромат кофе, перекрывая запах бензина. Надя пошевелилась, затем Жорго. Пробуждение всегда давалось им с трудом, и какое-то время после него они двигались крайне неуверенно, механически. Каждый раз им словно заново надо было учиться стоять, ходить, говорить. Они напоминали младенцев, имеющих в своем распоряжении лишь несколько минут на усвоение навыков. Но эти мгновения, пусть и очень короткие, Давид всегда переживал чрезвычайно болезненно: у него возникало ощущение, будто на его глазах оживают манекены из папье-маше или приходят в себя жертвы лоботомии.