Глава 1. Англо-мировые нарративы
В прохладный вторник декабря 1999 года Маргарет Тэтчер поднялась, чтобы произнести речь в Нью-Йорке. Ее принимающей стороной был Англоязычный союз, основанный в 1918 году для развития сотрудничества между "англоязычными народами". Она не разочаровала свою аудиторию. Англоязычный мир, провозгласила она, должен выполнить провиденциальную задачу. "Мы серьезно относимся к святости личности; мы разделяем общую традицию религиозной терпимости; мы привержены демократии и представительному правительству; и мы полны решимости поддерживать и распространять верховенство закона". Ссылаясь на Джона Локка, Эдмунда Берка и Томаса Джефферсона, она рекомендовала создать альянс, который "изменит политический ландшафт" и в конечном итоге преобразует "политически отсталые регионы [путем] создания условий для подлинного мирового сообщества".
Тэтчер была далеко не первой, кто озвучил такие грандиозные идеи. Действительно, она опиралась на предложение, которое выдающийся поэт и историк Роберт Конквест набросал в своей речи в Англоязычном союзе всего несколькими месяцами ранее. Конквест утверждал, что существующие международные организации, такие как Организация Объединенных Наций и Европейский Союз, потерпели неудачу, и настаивал на том, что необходима лучшая альтернатива. Он предложил создать "англо-океаническую" политическую ассоциацию "слабее, чем федерация, но сильнее, чем союз". Этот институт, омывающий океан, помог бы принести мир на жестокую планету. В первом десятилетии двадцать первого века эта широкая концепция англосферы привлекла внимание некоторых высокопоставленных политиков, включая Тони Блэра, Гордона Брауна и Джона Говарда. Хотя термин "англосфера" был придуман в 1990-х годах, основную идею можно проследить гораздо глубже. Если Тэтчер опиралась на Конквеста, то Конквест, в свою очередь, опирался на почтенную традицию мышления, которая предполагала, что "англосаксы" или "Англоязычные народы" как единое сообщество, формирующее глобальную политику. В период с 1930-х по 1950-е годы Уинстон Черчилль написал четырехтомную "Историю англоязычных народов", в которой проложил золотую англофонную нить через двухтысячелетнюю историю, простирающуюся от Юлия Цезаря до Первой мировой войны.3 Эта глава отказывается от приглашения Черчилля совершить путешествие в древний мир, вместо этого сосредоточившись на длинном двадцатом веке. Дискурс Англомира возник в конце девятнадцатого века в контексте дебатов о будущем Британской и Американской империй. Он сохранялся на протяжении всего двадцатого века, то увеличивая, то уменьшая свою популярность. В последние годы он сыграл мощную роль, предлагая британским евроскептикам альтернативу Европейскому Союзу. За Brexit, как они давно надеялись, последует переориентация на англосферу.
Эта глава предлагает широкий обзор нарративов англоязычного мира на протяжении долгого двадцатого века, начиная с викторианской эпохи и до наших дней. В первых двух разделах главы рассматриваются пересекающиеся элементы дискурса англо-мира конца века. Первый раздел посвящен отношениям между Великобританией и ее колониальной империей, в то время как следующий раздел обращается к пересекающимся спорам о будущих отношениях между империей и США. Третий раздел прослеживает отголоски этих дебатов на протяжении двадцатого века, обсуждая переплетение артикуляции проектов имперского содружества, англо-американского, демократического юнионизма и мирового федерализма. Несмотря на существенные различия между ними, большинство версий этих грандиозных наднациональных схем были наследниками более ранних дебатов. В последнем разделе я обсуждаю современные представления о превосходстве Англосферы, рассматривая как неоконсервативные идеи об Англосфере, так и фантазии о Британии после Брексита. Хотя ни один из самых радикальных планов не был реализован, развивающиеся дебаты о природе Англосферы стали центральным элементом культурного строительства "Запада" и подчеркивают экстравагантные надежды, которые возлагались на "англосаксов" на протяжении двадцатого века. Она представляет собой выдающийся и долговечный нарратив глобальной политики. Дэниел Дедней назвал конец девятнадцатого века "глобальным испытательным периодом". Распространение промышленной революции стало "первичным событием" для глобальной политики, поскольку новые технологии усилили взаимодействие между странами, изменяя материальный и образный контекст, в котором проходили дебаты о будущем. "По мере изменения масштаба и темпа человеческих дел, серьезная и бурная перестройка масштабных политических отношений и институтов казалась неизбежной и неизбежной". Мыслители того времени - "индустриальные глобалисты" - проанализировали широкий спектр схем выхода из анархической международной системы, включая региональные импи-риальные структуры, европейский союз, федерацию Британской империи и даже будущее развитие мирового государства. Другие выступали за политические объединения, основанные непосредственно на расовой или языковой принадлежности. Панславизм, паназиатизм, панисламизм, панисламизм и панлатинизм - все они расцвели в тени геополитической неопределенности, поскольку мыслители по всему миру представляли себе новые источники и способы политической афилиации, легитимности и принадлежности. Дебаты об англоязычном мире в конце Викторианской и Эдвардианской эпох были неотъемлемым элементом этого более общего дискурса.
В этот период также произошло переосмысление глобальной политики расы. В 1900 году на заседании Панафриканского конгресса в Лондоне У. Э. Б. Дю Буа предсказал, что "проблемой двадцатого века" станет "проблема цветовой линии". Опасения по поводу расового заражения были весьма распространены. Между "белыми" людьми и другими была проведена цивилизационная разделительная линия, что привело к появлению многочисленных исключающих практик, включая ксенофобский иммиграционный контроль. Это был парадоксальный процесс: "Воображаемое сообщество белых людей было транснациональным по своему охвату, но националистическим по своим результатам, укрепляя режимы защиты границ и национального суверенитета". Формы транснациональной белизны, среди которых англосаксонство занимает первое место, были попыткой переосмыслить пространственную конфигурацию глобального порядка. Религия белизны", как однажды назвал ее Дю Буа, катализировала усилия по инсти-туционализации расового превосходства внутри и за пределами границ Европы и англоязычного мира. Те, кто обсуждал будущее англоязычного мира, настаивали на выделении пространства внутри общей идентичности белизны, создавая стратифицированное гео-расовое воображаемое. Использование термина "раса" было весьма неточным, но обычно он обозначал комбинацию культурных маркеров - исторические мифоландшафты, габитус, общий язык, культурные ценности и политические идеалы, - окруженную "белизной". Она представляет собой биокультурную совокупность. Французы, немцы, русские и латиноамериканцы считались ниже англосаксов. Они, в свою очередь, занимали более высокое место на шкале цивилизации, чем другие небелые расовые констелляции, населяющие мир за пределами евроатлантической зоны и ее диаспорных форпостов. В этой концепции мировой политики основной онтологической единицей была раса, а политические институты, включая государство, имели лишь производное значение. Такие расовые предположения регулярно формулировались и отстаивались в различных развивающихся академических дисциплинах, включая политологию.
Масштабные дебаты о будущем британской колониальной империи велись под вывеской "имперской федерации", а обсуждаемая совокупность сообществ часто называлась "Великой Британией". Эти дебаты стали ключевым элементом идеологического строительства англоязычного мира двадцатого века. Они были вызваны двумя пересекающимися императивами. Опасения, что относительной мощи Великобритании угрожает рост могущественных государств - в частности, Германии, России и США - заставили многих комментаторов выступать за создание глобальной политической ас-социации, включающей Великобританию и ее колонии-поселенцы в Австралии, Канаде, Новой Зеландии и (более неоднозначно) Южной Африке, чтобы либо уравновесить новые угрозы, либо удержать их от попыток конкурировать. Эти геополитические опасения подкреплялись тревогой по поводу наступления демократии: многие имперские наблюдатели опасались, что расширяющийся электорат не сможет осознать важность империи, сосредоточив свои силы на внутренних реформах. Как оказалось, преждевременно, опасались, что демократическое государство неизменно будет антиимперским. Создание федеральной Великой Британии с ее частичным заселением за счет ускоренной программы "системной" эмиграции из "материнской страны" считалось одним из способов нейтрализации этих угроз. Однако даже некоторые радикальные и либеральные поклонники демократии видели преимущества в имперской федерации. Для них Великая Британия могла одновременно ускорить мирное развитие международной системы и способствовать демократизации самой Британии за счет импорта прогрессивных практик из более эгалитарных колоний.
Эта перекодировка пространства была усилена широким интересом к политической технологии федерализма. Это была, как позже напишет Эрнест Баркер, "нота времени". Считалось, что федеральные структуры предлагают способ продуктивного согласования огромных географических пространств, политического динамизма и индивидуальной свободы, что позволяет изменить масштаб политического сообщества. По мнению Хобсона, великие федеральные политические сообщества будут доминировать в будущем, и поэтому необходимо создать "пансаксонское" сообщество. Как он провозгласил в "Империализме", "Христианство, разделенное на несколько великих цивилизационных империй, каждая со свитой нецивилизованных зависимых государств, кажется мне наиболее легитимным развитием современных тенденций и тем, что дает наилучшую надежду на постоянный мир на гарантированной основе межимпериализма". Хобхауз, между тем, утверждал, что имперская федерация "является моделью, и что в немалых масштабах - международного государства". Эти аргументы иллюстрируют две широкие временные логики, которые лежали в основе дебатов об англо-союзе вплоть до двадцатого века. В одном из них объединение представляло собой конечную точку будущего политического развития: государство займет свое место среди других конкурирующих панрасовых или региональных единиц. В другом случае англосаксонский союз рассматривался как переходная институциональная формация, которая может служить образцом, катализатором и лидером будущей глобальной политической ассоциации.