Хомейни находил теологическое обоснование прямого принятия политической власти уламой в практических реалиях создания и поддержания благочестивой исламской общины. Во-первых, он отмечал, что исламский закон не может реформировать и очистить общество, если он не исполняется публично. Таким образом, достижение человеческого счастья путем создания благочестивой исламской общины требует осуществления государственной власти. Во-вторых, Хомейни отмечал, что Бог дал обществу исламский закон, открыв ему Шариат и учение и практику Пророка. После получения откровений они требовали политического управления со стороны уламы, поскольку только духовенство могло правильно толковать и, соответственно, исполнять исламские законы. В-третьих, в отсутствие Сокровенного Имама ответственность за представление Божьей воли неизбежно ложилась на уламу. Уклонение от этой ответственности ради мнимой религиозной чистоты само по себе являлось нарушением коранических предписаний. Поскольку и Шариат, и учение, и практика Пророка были полностью раскрыты и охватывали все те сферы, которые должны лежать в основе создания и поддержания чистоты исламской общины, исламское право должно было быть более или менее самоисполнимым.

Таким образом, нужен был сильный лидер, способный исполнить то, что уже было решено и предписано Богом. Несмотря на то, что уламы могли советоваться между собой (возможно, даже в форме собрания духовных лиц), правильная форма исламского правительства должна была сосредоточить власть в руках одного лидера, самого ученого и благочестивого из уламов.

Если достойный правовед будет наделен этими двумя качествами [справедливостью и знанием исламского права], то его правление будет таким же, как и правление Пророка в управлении исламской общиной, и все мусульмане обязаны ему подчиняться.

Таким образом, лидер принимает на себя политическую власть, идентичную той, которую осуществляли Пророк и имамы. Хотя последние значительно превосходят уламу по духовным достоинствам, политическая власть, связанная с исполнением исламского закона, в остальном одинакова.

Все это, в свою очередь, опиралось на концепцию "разума" Хомейни, которая первоначально появилась в его анонимно изданной в 1942 г. книге "Кашф аль-Асрар" ("Открытие тайн"). Обращаясь к гипотетическому светскому человеку, презирающему исламскую мысль, Хомейни писал

Этот неразумный человек считает само собой разумеющимся, что религиозные люди попирают правила "разума" и не уважают его, тем самым обнаруживая свое собственное невежество. Разве не религиозные люди написали все наши книги по философии и основам юриспруденции? Разве не они рассматривали тысячи философских и теологических вопросов в свете разума и интеллекта? Разве не эти лидеры богословия считают разум одним из обязательных вопросов?

Однако Хомейни осторожно заметил, что эта концепция разума не является приглашением к дискуссии об интерпретации религиозной доктрины; напротив, он призвал, чтобы защитники шиитской ортодоксии должны "железной хваткой разбить по зубам эту безмозглую толпу" и "мужественными шагами растоптать их головы".

Таким образом, политическая мысль Хомейни использовала тысячелетнюю озабоченность шиизма дварфов возвращением Скрытого имама, а пока - примат духовного лидерства в построении правильного исламского общества. Улама - это регенты, которые должны править в его отсутствие. Принятие власти религиозным лидером смирялось осознанием того, что он будет править только вместо Сокровенного Имама. Поскольку исламский закон уже был известен во всей своей полноте, лидер был лишь проводником самоисполняющейся божественной воли; по сути, у лидера не было ни личной воли, ни личных амбиций. Один из популярных лозунгов восстания подчеркивал это временное правление: "Революция будет продолжаться до возвращения Мехди, повелителя эпохи". Для фундаменталистского духовенства и его последователей "революция была направлена к божественному предназначению, и с этой целью они ... стремились искоренить зло и продвигать революционные/религиозные добродетели". Сама революция предвещала скорое возвращение Скрытого Имама. Для подготовки к этому возвращению исламская община должна быть очищена и подготовлена, все остатки безнравственности и коррупции шахского режима должны быть искоренены. Многие последователи Хомейни стали называть его "имамом", что ставило его в один ряд с шиитским пантеоном. Ходили слухи, что сам Хомейни напрямую общался со Скрытым Имамом и что его руководство революцией, таким образом, утверждает это движение как выражение и реализацию Божьей воли. Те, кто выступал против революции, были не просто политическими соперниками, а "вероотступниками", с которыми "нужно было поступить в соответствии с религиозным кодексом греха".

Хотя большинство других Великих аятолл выступили против шахского режима и поддержали революционное движение, они так и не приняли богословские новации Хомейни как правильную или даже правдоподобную интерпретацию шиитской веры. Хотя их оговорки редко предавались огласке, они не одобряли его теорию клерикального лидерства, его очевидное неприятие коллегиальных консультаций между коллегами по шиитской иерархии и, пожалуй, больше всего - его настойчивое требование непосредственного участия духовенства в осуществлении политической власти. Наиболее сильная критика исходила от аятоллы Шариатмадари, чьи многочисленные азербайджаноязычные последователи доминировали в большей части северо-западного региона Ирана. По поводу участия духовенства в политике Шариатмадари сказал: "В исламе нет положения о том, что улама должен непременно вмешиваться в государственные дела". Такое вмешательство оправдано только в том случае, если парламент может принять закон, нарушающий шариат, или если ни один светский лидер не может поддержать общественный порядок. В противном случае улама не должен "вовлекать себя в политику... Мы [духовенство] должны просто советовать правительству, когда то, что оно делает, противоречит исламу... Обязанность правительства - управлять. Не должно быть прямого вмешательства со стороны духовных лидеров". Шариатмадари лишь тщательно изложил традиционное шиитское учение, которое на практике ограничивало формы, в которых другие ведущие шиитские аятоллы могли открыто выражать и иным образом реализовывать свое несогласие. Таким образом, приход Хомейни в политику вызвал незначительную политическую оппозицию со стороны консервативного духовенства, хотя оно отвергало его доктринальные новации и четко понимало его политические намерения.

Еще труднее понять, как тепло приняли Хомейни светские демократы и левые радикалы. Как отмечает Амузегар, "политика и философия Хомейни были открытой книгой для всех, кто желал их знать... Но, подобно гитлеровской "Майн Кампф"... генеральный план аятоллы для Ирана был либо неправильно понят, либо не понят". В итоге Хомейни просто "сделал именно то, что всегда хотел сделать". В летние месяцы 1978 г. иранцы из среднего класса, воспринявшие западные представления о демократии и политических дебатах, с эйфорией праздновали, когда массовые демонстрации, очевидно, заставили режим приступить к самоподдерживающейся, по их мнению, либерализации национальной политики. Они серьезно ошиблись в оценке ситуации, по крайней мере, по четырем направлениям: (1) они полагали, что массы, участвовавшие в демонстрациях, разделяют их политические ценности; (2) они предполагали, что аятолла Хомейни будет соблюдать традиционную шиитскую ориентацию на политику и вернется к спокойной религиозной жизни, как только кризис закончится; (3) они ожидали, что шах пойдет на реформы, которые позволят ему сохранить монархию с резко ограниченными полномочиями; и (4) если шаху не удастся либерализовать режим, они ожидали, что последующая революция отведёт социал-демократам главную роль в формировании нового государства. В каждом из этих вопросов они сильно и категорически ошибались.

Революция и создание государства - это часто, если не всегда, очень разные вещи. Революция должна собрать широкую коалицию, которая либо терпит, либо поддерживает свержение существующего режима. В иранском случае эта коалиция держалась на личной неприязни к шаху и его силовым структурам. Поскольку режим опирался на очень узкую социальную базу, состоявшую в основном из королевской семьи, высокопоставленных государственных чиновников и их приближенных, а также военных, то, когда революционное движение начало демонстрировать свою силу на улицах, поддержка шаха со стороны населения была весьма незначительной. Но улицы были обманчивы, поскольку на них проявлялась лишь страстная и широкая ненависть к режиму.

Одной из наиболее эффективных тактик повстанцев было планирование массовых демонстраций таким образом, чтобы они совпадали с траурными мероприятиями по погибшим.

Согласно шиитской традиции, траурные годовщины отмечались с интервалом в сорок дней после смерти. Поскольку все знали, когда кто-то был убит на предыдущей демонстрации, этот интервал, а значит, и следующий повод для демонстрации были общеизвестны и не требовали особых формальностей. Кроме того, как набожные, так и светские элементы революционной коалиции могли проводить демонстрации под прикрытием религиозных обрядов, что позволяло эффективно сочетать их соответствующие обязательства. Наконец, режим не мог подавить погребальные ритуалы, не рискуя вызвать массовую реакцию среди тех, кого можно было мобилизовать только явным нарушением исламской практики. В итоге получилась великолепная тактика, которая и объединила движение, и перехитрила режим, но в остальном была лишена реального смысла и содержания.