Лев Аннинский. Во-первых, вы чувствуете, он занимается вождями без конца. Это было совершенно непроходимо. А сейчас, когда вождями занимаются все -- это уже не очень существенно. Он не вписывался ни в андерграунд по-настоящему дерзкий, ни в официоз, естественно. Кроме того, огромное количество впечатлений, перемолотых им, -- они как-то не формировались ни во что. Эти гигантские романы... Куда с ними можно было вписаться? Он и сидел в подполье.
Л.Г. Но как все-таки считает столь искушенный в хитросплетениях литературной жизни критик, будут ли романы Бердникова печатать теперь?
Лев Аннинский. Безусловно, будут. Я только не знаю, много ли народу их прочтет -- они слишком огромны. Опубликуются, конечно. А поскольку он одаренный человек, очень изощренный человек, какие-то избранные его стихи безусловно найдут широкого читателя, я думаю. Тоже изощренного.
Л.Г. Изощренный читатель, однако, табунами не ходит. Скорее всего, автор писал без оглядки на читателя, поступая нехарактерно для текущей советской поэзии. Его произведения иногда сродни архитектурным памятникам времени, и я спросила у критика архитектуры Александра Воронихина, что думает он об этих гигантских построениях Алексея Бердникова.
Александр Воронихин. Качество стихов и произведений Бердникова, вообще, безразлично к тому, что его мало печатают и он мало известен. Количество написанного Бердниковым может как бы быть поводом для обвинения или подозрения его в графоманстве. И это подозрение нельзя отбрасывать с порога так же точно, как нельзя говорить о том, что это низкого качества поэзия.
Другой вопрос в том, что нельзя объяснить замалчивание Бердникова и какими-то цеховыми отношениями среди поэтов. Ведь известно, что многие его очень высоко ценят и ценили и неоднократно заявляли о том, что приложат любые усилия для того, чтобы его опубликовать. Поэтому ссылка на то, что вот если бы Бердников был опубликован, то писатели бы потеряли хлеб, или поэзия была бы задавлена или уничтожена, по-моему, несостоятельны. Здесь возникает тень какого-то, якобы существующего заговора вокруг Бердникова. Но ведь такого заговора на самом деле нет, и это все прекрасно понимают.
Л.Г. Может быть, Бердникова современные критики и московский цех поэтов считали просто блаженным? Этаким шаманом от поэзии?
Александр Кустарев. Мне кажется, что у него очень сильный темперамент и характер мага. Он, собственно говоря, когда пишет стихи совершает некое магическое действие. Я не знаю, -- наверное, считается, что вообще искусство связано с магической функцией исторически, в целом. Бердников как бы заклинает мир словом, он все время устраивает свои отношения с миром, и активные отношения с миром, с помощью вот этого перевода всей жизни в слова, организуя их соответствующим образом.
Александр Воронихин. Если предположить, хотя бы в виде рабочей гипотезы, что Бердников -- это действительно некий магический алхимик поэтического слова, обладающий очень многими уровнями формальных заданий, задач и разрешающий их как на уровне отдельной строки, рифм, так и композиций и т.д., и т.п., доходя до огромных пирамид смыслов, то может очень легко оказаться, что такая переусложненная архитектоника его произведений никем не воспринимается, не может быть воспринята. Но это одна из версий. С одной стороны, это, может быть, слишком сложная архитектоника, а с другой стороны, это, может быть, тип иронии, которая господствует в поэзии Бердникова и которая неадекватна возможностям восприятия современной публики. Эта ирония слишком тотальна. Он ведь иронизирует и над самой поэзией, и самим собой, и над теми условиями жизни, которые стояли вне иронического отношения к себе -- их можно было прославлять, их можно было отрицать, но иронического отношения культура к ним еще не выработала, и если ему удалось выработать такое ироническое отношение к ним, то оно оказалось вне читательских способностей.
Л.Г. Но неужели ирония -- это основной стержень, на котором держатся колоссальные стихотворные постройки Бердникова?
Александр Воронихин. При всей своей ироничности и скептическом отношении к действительности 50-х, 60-х, 70-х годов, мне кажется, что тотальность и масштабность, всеядность, всеохватываемость бердниковской поэтики и поэзии отчасти сродни утопии социалистического строительства. Это -- ироническая тень всего этого ажурного многоэтажного здания, всей этой воздвигавшейся пирамиды, и поэтому его поэзия оказалась со-масштабной этому зданию. А все читательские установки того времени работали или были организованы на иных, принципиально других, более мелких масштабах. Эту махину ломали по частям, фрагментами, отрицая или забывая ее целостные масштабы. Если Бердникову пришло в голову воздвигнуть сооружение со-масштабное, но направленное в другую сторону (построить свое теневое государство в поэтическом мире), то очень может оказаться, что ни желудки, ни уши читателей, ни их души не были готовы, а может быть, и до сих пор не готовы, к восприятию этого сооружения. А может быть, и никогда уже не будут готовы, потому что это своего рода монстр, как монстром был объект, тенью которого является поэзия Бердникова.
Л.Г. Итак, Бердников создает кривое зеркало чудовищных масштабов, в котором отражается чудовищность окружающего его бытия? Но вернемся к читательскому восприятию подобных литературных сооружений. Может быть, литературные притязания этого автора соразмерны древним эпическим формам?
Александр Кустарев. Известно, что длина не гарантирует эпичности произведению. Эпическое звучание может быть достигнуто на коротком пространстве. И мы больше всего и ценим такого рода литературную продукцию, которая, вопреки нашим ожиданиям, достигает этого эффекта. Эпический размах с помощью малого формата -- это мечта автора. Когда Бердников пишет огромные произведения, это, в общем-то, автоматически не означает, что он создает эпос, в котором нуждается данная эпоха и который соответствует данной эпохе.
С другой стороны, возникает вопрос, а нужен ли такой литературный эпос нашей эпохе и чего можно достигнуть на этих путях. Все-таки после XIX века, который преподнес нам формат эпического романа в такой обыкновенной, заурядной, нерифмованной прозе, и XX века, который преподнес нам большой опыт эпоса, скажем, в рамках кино, возвращаться к стиху как способу эпического повествования, мягко говоря, неосмотрительно, потому что стихотворный эпос далекого прошлого был вполне функционален и связан с формами жизни культуры того времени. А тогда культура жила в устной традиции, в основном, и только огромные эпические произведения были огромными хранилищами современной им культуры. В них была закодирована вся культура. Причем и стих родился отчасти как способ такого хранения. Стих обладал повышенной организацией, мнемоническими элементами, которые благоприятствовали запоминанию, передаче; рифмометрическими формами существования, которые отвечали потребностям исполнительства, т. е. воспроизведения концертного, устного. Конечно, стих играл какую-то и другую роль, но это было очень существенным.
Сейчас же в этом нет никакой надобности. Есть и новые виды искусства с новым техническим обеспечением, и новые способы хранения информации.
В хорошем эпосе, а принято считать, что Гомер -- это замечательный эпос, конечно, много и всяких других поэтических функций (как утверждают знатоки и исследователи), не очень, наверное, для простого читателя, как для меня, например, заметных, поскольку требуются довольно обширные знания, чтобы обнаружить их или подпасть под их влияние. Центральным, однако же, для стихотворного эпоса, его, как мне кажется, главным raison d'кtre*, является необходимость найти форму хранения всей культуры в целом.
Л.Г. После таких общеаналитических суждений, вызванных чтением романа Бердникова "Жидков", будет вполне уместно дать слово человеку, который был причастен к очередной попытке снять шапку-невидимку с творчества данного поэта. Критик Алла Марченко известна широтой своего вкусового диапазона. Журнал "Согласие" за несколько лет существования открыл благодаря ее стараниям немало новых и полузабытых литературных имен. Лежала у них в портфеле, как принято говорить, рукопись сонетного романа Бердникова "Рем".