Глава 17

Амелия

Проснувшись, Амелия не могла вспомнить, где и кто она. Она парила в жидкой серой дымке, то погружаясь в нее, то выныривая на поверхность сознания. В следующие несколько часов она вспомнила мать и отца, но не узнала лиц, смотревших на нее.

Они были чужими. Ее собственный разум оставался чужим для нее. Все вокруг воспринималось отстраненно и нечетко.

Воспоминания пробивались сквозь туман. Она пыталась ухватить их: яркие прожекторы, слепящие глаза, когда она выступала на одном из гала-концертов отца; то, как мать расчесывала ее волосы длинным гребнем; Сайлас, гоняющий ее по огромному дому с большими комнатами, заставленными шикарной мебелью, который все равно казался пустым; ее дрожащие руки, когда она отрезала свои собственные волосы, и то, как они свивались, словно шелковые ленты, на ее коленях.

Некоторые воспоминания становились плотными в ее руках, другие утекали сквозь пальцы, скользкие и неподъемные как призраки.

К следующему дню она вспомнила Мику, и Габриэля, и Бенджи, и «Гранд Вояджер», и ферму «Свит-Крик». Вспомнила, что любит темный шоколад, классическую музыку и что ее любимый цвет — насыщенный синий.

А потом вернулся Кейн. И Симеон, и ее отец, и Габриэль. Вирус «Гидры». Охотники за Головами. Смерть Надиры и пленение ее матери.

Ее мышцы дрожали и были слабыми. Мозг казался раздробленным. Во рту появился привкус меди, что бы она ни ела.

Но она была жива. Она держалась за это так крепко, как только могла.

Амелия снова задремала, и на этот раз Кейн вторгся в ее сны. Она проснулась, задыхаясь, вся в поту даже на лютом холоде, сердце бешено колотилось в груди. Она лежала, содрогаясь от ужасных образов: его толстые мясистые пальцы тянутся к ней, впиваются в шею, перекрывая дыхание, и этот пронизывающий до костей страх сжимает ее горло.

Это всё не по-настоящему. Он не реален. Он просто призрак, демон из прошлого, упрямое воспоминание, которое никак не хочет исчезать. Постепенно день, время и место возвращались к Амелии по кусочкам.

Она лежала, завернувшись в теплое одеяло, на полу Музея искусств. Музея, который когда-то посещали миллионы людей, но теперь все они мертвы. Людям больше не о чем вспоминать, некого терять.

Полы из светлого дерева отражали приглушенный смех Бенджи, когда он пробирался между мраморными скульптурами из греческих мифов в натуральную величину. На высоких белых стенах висели знаменитые картины, фотографии и голопринты, двух— и трехмерные произведения искусства в старинных позолоченных рамах.

Мародеры разгромили большую часть произведений искусства на первом и втором этажах, опрокидывая статуи, мочась по углам и нанося всяческий ущерб. Но, видимо, им стало скучно или они устали, потому что здесь почти ничего не тронули.

Она уставилась на картину на стене напротив — «Осень на Сене» Клода Моне, Аржантей. У ее отца в коллекции был Моне. Не потому, что отец особенно любил искусство, а потому, что мог. Ему нравилось владеть красивыми вещами. Ему нравилось управлять ими. Амелия отвела взгляд.

За два часа, прошедшие с тех пор, как они укрылись в музее, Уиллоу принесла ей еду, Бенджи показал фокусы со старой четвертушкой, которую нашел для него Мика, а Финн, как обычно, отпускал дурацкие шутки, пытаясь заставить ее смеяться.

Джерико проверял ее лоб и суетился вокруг нее, вечно хмурясь. Она помнила его строгий взгляд, его суровость и заботу, скрывавшуюся под жесткой маской.

Сайлас был рядом, но говорил мало, бродя по залам музея, как раздраженный соседский кот. Она видела это. Каким он был жестким и холодным, всегда держал все в себе, срываясь на всех и вся.

А еще был Мика, всегда крутившийся рядом, но не подавляющий и не раздражающий. Он просто находился поблизости. Именно он нес ее на руках по холоду и снегу несколько часов, пока они медленно, мучительно пробирались через центр города. Большую часть пути она была в беспамятстве, и это благословение. Амелия ненавидела мысль, что кто-то держит ее на руках, как уязвимого, нуждающегося в помощи ребенка.

Когда она просыпалась, Мика сидел рядом с ней, читая то стихи, то роман, но всегда читал. Сейчас он прислонялся к намагниченной парящей скамейке, украшенной старинными крышками от бутылок кока-колы, и держал в руках потрепанную книгу в мягкой обложке.

Она прижалась к стене и застонала. Голова все еще болела. Ныло все тело. Мышцы стали слабыми и вялыми. Злобные, гадючьи глаза Кейна по-прежнему не выходили у нее из головы. Ей нужно как-то отвлечься.

— Что ты читаешь?

— Мое любимое. «Властелин колец» Толкиена. — Он застенчиво улыбнулся ей, вложил закладку, чтобы аккуратно отметить нужное место, и убрал книгу. Только Мика мог заботиться о закладках в апокалипсис. — С возвращением. Как ты себя чувствуешь?

— Лучше, — ответила Амелия, полулежа. — Если не считать мешанины между ушами.

— Воспоминания еще не вернулись?

— Большинство из них. Я думаю. — Она стянула кожаный шнурок с шеи, чтобы взять в руки бриллиантовый браслет с шармами. Холодный металл успокаивал. Его подарил ей отец на тринадцатый день рождения.

В памяти мелькнуло воспоминание: толпа важных сенаторов и бизнес-магнатов улыбается ей, отец хвастается качественными бриллиантами, брат пинает ее под столом и закатывает глаза.

Амелия не могла вспомнить свою мать. Разве ее там не было? Она закрыла глаза и сосредоточилась, используя все свои ограниченные мозговые возможности. Мать была в ее воспоминаниях, но как будто размыта. Амелия не могла различить ни одной черты лица, не могла вспомнить ее улыбку.

— Я не могу вспомнить лицо мамы.

Мика сжал ее руку и быстро отпустил.

— Может быть, когда мы спасем ее и ты увидишь ее лицо, тогда все вернется.

— Может быть. — Что, если она навсегда потеряла некоторые воспоминания? Что, если она потеряла какую-то элементарную часть себя?

С каждым приступом какая-то ее частичка не возвращалась. Что, если в следующий раз она забудет, как ходить, говорить или играть на скрипке? Что, если в следующий раз, когда она проснется, она уже не будет собой? Терять себя по кусочкам было страшнее всего на свете.

А сколько времени пройдет до следующего приступа? Шесть недель? Шесть месяцев? Каждый приступ таил в себе потенциальную угрозу. Сколько времени потребуется, чтобы ее мозг окончательно пострадал? Она станет парализованным овощем? Умрет?

— Я чувствую, что скорблю по тому, что еще не произошло.

— Не теряй надежды, — сказал Мика. — Врачи в Убежище помогут тебе вместе с поисками лекарства. — Он поднял свою книгу и протянул ей. — «Не дай погаснуть свету своему!»

Она уже слышала эту фразу раньше. Тогда ей понравилось, но теперь она держалась за нее, как за спасательный круг.

— Откуда это?

— Из стихотворения Дилана Томаса. Оно о красоте и стойкости человеческого духа, о борьбе с неизбежностью смерти. Мы знаем, что она заберет нас, но все равно будем бороться до последнего вздоха.

Не уходи безропотно во тьму,

Будь яростней пред ночью всех ночей,

Не дай погаснуть свету своему!

Хоть мудрый знает — не осилишь тьму,

Во мгле словами не зажжёшь лучей —

Не уходи безропотно во тьму,

Хоть добрый видит: не сберечь ему

Живую зелень юности своей,

Не дай погаснуть свету своему.

А ты, хватавший солнце налету,

Воспевший свет, узнай к закату дней,

Что не уйдёшь безропотно во тьму!

Суровый видит: смерть идёт к нему

Метеоритным отсветом огней,

Не дай погаснуть свету своему!

Отец, с высот проклятий и скорбей

Благослови всей яростью твоей —

Не уходи безропотно во тьму!

Не дай погаснуть свету своему!¹

— Это прекрасно. — Амелия вдруг почувствовала себя очень неловко. Ее охватило смущение. И стыд. Мика видел ее в самом худшем виде, беспомощной, уродливой и отвратительной. — Спасибо, что… был рядом. Когда это случилось.

Он поправил пальцем очки на переносице. Его темные волнистые волосы, как всегда, оставались в беспорядке. Его лицо слегка покраснело.

— Пустяки.

Но для Амелии это было больше, чем пустяк. Это воспринималось как буквально всё.

— Мне жаль, что тебе пришлось это увидеть.

— Уязвимость — это не слабость, — тихо сказал Мика, словно прочитав ее мысли. — Это не то, чего нужно стыдиться.

Амелия покраснела, благодарная за его слова, даже если пока не могла в них поверить. Удушающий стыд, который отец вдалбливал ей годами, — она ущербна, и ее дефект уродлив, отвратителен — трудно было изжить. Она прижала острие скрипичного шарма к подушечке указательного пальца до боли.

Бросив взгляд на Мику, Амелия собиралась сказать что-то еще, но уловила мимолетную тень, мелькнувшую на его лице. В его глазах застыло беспокойство. Он жевал внутреннюю сторону щеки, нахмурив брови. Мика выглядел так, словно взвалил на свои плечи всю тяжесть мира.

Она сдержала свое желание схватить его за руку.

— Ты беспокоишься о Габриэле.

— Я не должен, но ничего не могу с собой поделать.

— Он твой брат.

Мика нахмурился, глядя на книгу в своих руках.

— Он делает хорошее дело, я думаю.

— В последнее время он делает много хорошего, — мягко сказала Амелия. Она не знала, как примирить Габриэля, который предал ее, отдал на растерзание Кейну, и стоял в стороне, позволяя происходить преступлениям, кипел от безудержной ярости, с новым раскаявшимся Габриэлем, который чуть не убил себя, чтобы спасти ее от Цербера, и бросился наперерез крысам, доблестно сражался с Поджигателями, чтобы они могли сбежать.

А теперь он подвергал себя риску, чтобы найти тело Селесты, одной из представительниц элиты, которую Габриэль так презирал. Это не имело смысла. И все же.

— Исправит ли это…

— Все? — Мика мрачно улыбнулся. — Я еще не решил.

Бенджи бросился к ним, его буйные волосы торчали во все стороны.

— Ло Ло говорит, что пора спать, но она не хочет мне петь, потому что на страже. Она сказала, что все равно ужасно поет, и велела попросить вас.