Глава 14

Джейн

Слушание как напалм на рану. Я уже была эмоционально сломлена, я была стеклом, которое кто-то резал алмазным остриём, и то, что происходит, разбивает полностью.

Я как обычно сбегаю, как раз в тот момент, когда Арон набрасывается на другого адвоката, мужа Лилиан.

Я сбегаю и отправляюсь жить в мотель. Любой. Не хочу, чтобы кто-то искал меня и разговаривал со мной. Я запираюсь в безымянной комнате, практически не принимая пищи, в течение времени, которое, мне кажется, бесконечным, хотя проходит всего несколько дней.

Затем я возвращаюсь домой, чтобы забрать свои вещи.

Натан пытается остановить меня. Затем он пытается понять и говорит:

— Так ты уезжаешь? Не делай этого, дитя. Не позволяй местам и событиям вытеснять тебя: оставайся и сражайся.

— Я устала от борьбы. А ещё я немного устала от самой себя. От своей эмоциональности, от постоянного ощущения, что я — камешек в центре циклона. Так не должно быть. После всего, что пережила, я должна была стать очень сильной, а вместо этого, когда падаю, мне больно, как в первый раз.

Я считаю правильным рассказать Натану обо всём, что мне пришлось пережить, чтобы он полностью меня понял. Он слушает молча. Не делает никаких замечаний, не выдаёт больше жемчужин мудрости о том, как лучше всего преодолевать боль, и наконец говорит мне нечто, явно не имеющее отношения к моей истории.

Он говорит:

— Я прочитал в бульварном журнале, что Арона Ричмонда приговорили к шести месяцам за неуважение к суду. Он избил адвоката ответчика до такой степени, что сломал ему челюсть, а твоему преследователю несколько рёбер. Я не сторонник физического насилия, ты знаешь, я за диалог и прощение, но тебе не кажется, что Арон сделал это ради тебя? Не думаешь, что он хотел по-своему защитить тебя? Ты не одна, Джейн. У тебя есть я и многие другие друзья. А теперь у тебя есть он. Ты не одна. Не убегай снова.

От потрясения, я прижимаю руку к губам. Не могу не думать о том, что Арон сидит в тюрьме из-за меня.

Я причиняю боль другим, даже не желая этого.

Я либо убиваю их, либо создаю им проблемы.

Ещё одна причина уехать.

Мне жаль это делать, как никогда в жизни, жаль терять кого-то. Я буду сильно скучать по ним всем.

Но я не могу остаться.

Я должна освободить их от своего присутствия, а себя — от потребности в них. От потребности в нём. Как людям нужно видеть, слышать, осязать, чувствовать запах, вкус. Я буду чувствовать себя человеком, потерявшим сразу все чувства.

Однако выбор нового пути — единственное решение.

***

Я переезжаю в этот мотель. И перед отъездом из города мне нужно кое-что сделать. Я звоню Моррису и говорю, что готова позировать для портрета. Но он не должен будет выставлять его. Ему придётся отдать портрет мне. И пока пишет, он не должен ничего говорить Дит.

Он соглашается без возражений. Мы встречаемся у него дома, не разговариваем, не ведём себя как друзья, мы становимся только художником, который рисует, и моделью, которая не модель, а девушка, что сидит, положив подбородок на одну руку, с грустным, застенчивым видом человека, который не понимает, почему художник кажется таким вдохновлённым тем ничтожеством, которым она себя считает.

Пару раз я рискую поддаться искушению навестить Арона. И не поддаюсь только потому, что боюсь, вдруг он сожалеет о своём поступке, учитывая, где сейчас находится, и встреча со мной не доставит ему удовольствия. Вдруг это напомнит ему, что я ошибка и случайность?

Но я хочу подарить ему картину.

Не знаю почему.

Может быть, потому, что какая-то часть меня надеется, что я ошибаюсь и Арону будет приятно напоминание обо мне.

В конечном счёте это тоже смелость, и если я хочу походить на изображённого Моррисом самоуверенного ангела с крыльями, готовыми подтолкнуть его к полёту, мне придётся начать бросаться в пустоту без страховки.

***

Я никогда не делала этого раньше.

Путешествовать, я имею в виду.

Между детством, заключённым в навязанные матерью правила, и юностью, когда сама стала заключённой в тюрьме, я всегда считала, что мир очень мал. Я не могла представить себе величия, потому что никогда его не видела.

Я училась в небольшом колледже в маленьком городке в Теннесси, жила в паре тихих малонаселённых городков на границе Огайо и Пенсильвании, но потом начала чувствовать себя угнетённо.

Поэтому я переехала в Нью-Йорк.

Многие говорят, что мегаполисы подавляют человечность маленьких, бессильных существ вроде меня. Те, кто так говорит, не знают, насколько сокрушительными могут быть города в человеческом масштабе, где каждый знает каждого, хотя на самом деле никто никого не знает.

Мне было хорошо в Нью-Йорке именно потому, что я была для него никем. То, что заставляло других чувствовать себя чужими, позволяло мне чувствовать себя свободной. У меня не было прошлого, и город не волновало моё настоящее. Для Нью-Йорка я была такой же девушкой, как и все остальные, а не Джейн Фейри, которая-убила-свою-мать.

Теперь всё кончено.

Прошлое вернулось, чтобы раздавить меня, и даже Нью-Йорк стал очень маленьким. Уехать просто необходимо.

Поэтому на ту небольшую сумму, что мне удалось скопить, я учусь путешествовать.

И тем временем размышляю с постоянной тревогой. В некоторые дни мне кажется, что в моей голове звучит эхо «да», в другие «нет» разбивает о стену все соблазны.

Я сделаю.

Нет, не поеду. Если я это сделаю, то умру.

«А почему, если ты не сделаешь этого, ты будешь жить?»

Смелость и трусость сменяют друг друга, и в некоторые ночи победу одерживают слёзы.

Останавливаясь в мотелях, иногда достойных, а чаще убогих, в одиночестве комнат, обставленных бедной потрёпанной мебелью, где за окнами, закрытых ржавыми ставнями, свет от машин течёт как река, я кутаюсь в одежду на кровати и плачу. Никто меня не видит, никто меня не слышит.

Я плачу и думаю обо всём сразу, каждый чёртов раз.

Вчера, сегодня.

Я никогда не думаю о завтрашнем дне, будто он не что-то возможное и реальное.

Арон.

А потом снова вчерашний день.

Моя мать с ножницами в животе.

Боль от ударов деревянной палкой по спине.

Дни рождения без свечей и, по сути, без дней рождения.

И снова Арон, который учит меня есть спагетти.

Его мягкие, глубокие поцелуи.

Его голубые глаза, слишком голубые, слишком интенсивные, чтобы забыть.

Его татуировка, напоминающая осьминога с шипами.

Моя мать, похожая на осьминога с шипами.

Утюг, от которого у меня шипит кожа.

Танец.

Рудольф с размозжённым черепом.

Арон обхватил ладонями моё лицо.

Его парусник без имени.

Море мыслей крадёт покой у сна.

Я часто протягиваю руку в темноте.

Мне нужен Арон.

Боже мой, я хочу прикоснуться к нему.

Я не должна была уезжать.

Я была права, что сбежала.

Окей, я поняла, я схожу с ума.

***

Дождливый весенний вечер, в котором превалирует «да».

Признаюсь, перед тем, как принять решение, я немного выпила. По пути я остановилась в баре и выпила пива.

Я останавливаюсь под проливным дождём посреди дороги и чувствую, как кружится голова.

Если бы всё выглядело по-другому, возможно, это было бы не так тяжело. Если бы я не узнавала это место, воспоминания вернулись бы с меньшей силой. Но, не смотря, что прошло более десяти лет, ничего не изменилось. Всё та же улица в районе, который надеялись назвать жилым, а на самом деле это скопление скромных, амбициозных домов, окружённых жалкими маленькими садиками. Мне кажется, даже выбоины в асфальте не изменились.

Я специально ждала дождь, чтобы никого не было рядом. Некоторое время стою на месте, пока мимо меня проходит маленькая Джейн. Она двигается сгорбленная и молчаливая, она не знает, что такое радуга, малышка вырывает сорняки, собирает бельё, моет окна и никогда не поднимает голову к небу. Клянусь, я вижу её, сменяются времена года, всегда в одном и том же фартуке. Время от времени, пока мать слишком занята помощью бедным, чтобы обратить на неё внимание и отругать за остановку, напоминая, что время бесценно и те, кто тратит его впустую, оскорбляют бога, Джейн заглядывает в конец длинной, прямой, без деревьев и красоты улицы, и гадает, как там будет, что будет за горизонтом, а потом возвращается к вырыванию сорняков голыми руками.

Мой желудок и сердце сжимаются, пока я иду вперёд. Я обхожу дом сзади, где помню разбитое окно, которое так и не починили. Тогда там вставили кусок фанеры, и кусок фанеры там и сейчас.

Я знаю, где нужно нажать, чтобы деревянная панель, пропитанная непогодой и изношенная временем, поддалась. Любой мог войти сюда тем же способом, но я сомневаюсь, что кто-то вообще этого хотел. Это маленький городок, религиозный до суеверия. Даже вор не решится проникнуть в проклятый дом. Думаю, что после того, как полиция закончила расследование, сюда больше не ступила ни одна тень.

Я просовываю руку внутрь и открываю французское окно. Мгновение я колеблюсь, но потом меня подталкивает дождь. Более сильный ливень пропитывает спину до костей, и я захожу внутрь.

Дрожь, сотрясающая меня, возможно, вызвана холодной водой, а возможно, домом и воспоминаниями, которые он скрывает. Вокруг темно, и когда нажимаю на выключатель, ничего не происходит. В противном случае я бы удивилась. У меня в сумке есть маленький фонарик, и я включаю его. Луч света освещает моё прошлое, белую деревянную кухню, лестницу, ведущую наверх. Лестницу, с которой я упала и у основания которой убила мать.

Я останавливаюсь по эту сторону порога, не делая больше даже шага. Рука дрожит, и луч света трясётся. Я позволяю себе опуститься на пол. Так и замираю — прижавшись спиной к стене, подтянув колени, направив фонарь на пыльный плинтус.

Всё вокруг грязное, тёмное, заброшенное. Всё здесь поглощено злом.

Я упираюсь лбом в колени, закрываю глаза, а дождь бьёт по дому, как удары розгами, которыми орудовала мать. Вода проникает через французское окно, образуя небольшую лужу возле входа.