Мне всё равно, промокну ли я, заболею ли, умру. Мне на всё наплевать. Я сижу так, маленькая статуя с зажмуренными глазами, плачу, как плачут те, кто делает это только втайне.

Примерно через час, так и не сумев покинуть порог, я встаю и ухожу.

***

Мама постоянно говорила, что я хилая, как котёнок. А она ненавидела кошек. И собак тоже, и вообще любых других животных. Она с каким-то диким удовлетворением убивала муравьёв и пауков, сбивала гнёзда ласточек, потому что они пачкали внутренний дворик. Она утверждала, что животные бездушны, и Бог создал их только для того, чтобы они кормили и служили нам, а со слугами нельзя предаваться тщеславным заигрываниям. Тех, кто бесполезен и даже вреден, нужно уничтожать.

Насчёт животных она была не права: в глазах Рудольфа, в глазах ягнёнка, принесённого в жертву на Пасху, и даже в движениях бабочки, которая однажды по ошибке залетела в окно моей комнаты, я видела больше души, чем во многих людях. Уж точно больше, чем в ней.

Но в отношении меня она была права. У меня было и осталось хрупкое здоровье.

Достаточно было попасть под дождь тёмной майской ночью, чтобы я заболела. Опасаюсь, заболела серьёзно.

Я тащу себя в комнату мотеля, где остановилась и, охваченная лихорадкой, бросаюсь на кровать. У меня нет сил даже на то, чтобы раздеться и надеть сухую одежду. Голова кружится.

У меня очень высокая температура, я могу судить об этом по галлюцинациям, витающим вокруг меня.

Моя мать, которая заставляет меня пить её бульон, даже если я не хочу, потому что иначе нам придётся платить за вызов врача на дом, а она не находит деньги среди бобовых стеблей.

Рудольф с разбитой головой, который тем не менее лаем предупреждает меня о том, что скоро придёт мама и мне следует перестать радоваться. Огромные муравьи в агонии от инсектицида. Я танцую с двумя пришитыми ногами и без рук. Куски радуги, измельчённые ножницами, с которых капает фиолетовая кровь. И Арон.

Мне снится, как Арон заключает меня в свои объятия. Его руки сильные и крепкие. Он раздевает меня, а потом мне снится, как меня обволакивает вода, сначала едва тёплая, а потом всё горячее и горячее. Затем Арон кладёт мне на язык белый жемчуг, а на лоб мою шёлковую корону. Потом он ложится рядом со мной, и я прошу его присмотреть за моей матерью, за гигантскими муравьями, которые мучаются, и за радугой, рассыпающейся на острые, как стекло, осколки. Он просто говорит:

— Я здесь, никто не причинит тебе вреда, — и я ему верю.

Мне так нужно кому-то верить.

Мне так нужно доверять и засыпать, зная, что, когда я проснусь, мир не рухнет на меня.

Поэтому, даже зная, что это всего лишь сон, я отдаюсь ему с силой верующих, с верой, которая, уверена, более угодна богу. Вера простых душ, которые прощают и просят прощения.

***

Я открываю глаза после целой жизни, полной цветных кошмаров.

Нет, были не только кошмары, ещё был Арон, который любил меня, и эта часть была приятной.

Я всё ещё в мотеле.

Сейчас день судя по бледному солнечному свету, проникающему сквозь жалюзи.

Я забралась под простыни, переоделась, хотя не помню, чтобы делала что-то из этого. Помню, как легла в мокрой одежде и это последний момент, который зафиксировало сознание. После этого небытие. Сейчас на мне футболка и шорты, и я не знаю, когда их надела.

Растерянно оглядываюсь вокруг и задаюсь вопросом, когда я открыла чемодан, когда достала из мини-холодильника воду и шоколад, а главное, откуда я взяла то, что выглядит как жаропонижающие таблетки, миску с холодной водой и марлю.

Я беру прозрачную баночку и подношу ближе к глазам.

Парацетамол.

У меня был с собой парацетамол?

Этого я тоже не помню.

Подношу ладони к вискам. Лихорадка прошла, но голова словно зажата в железном ящике. Я слышу звон в ушах и странное журчание, такое же, как.... как вода в душе.

Я морщусь, зажимаю уши руками, а потом поспешно отпускаю их, надеясь, что этот странный шум пройдёт. Но он не проходит. Кажется, что кто-то... кажется, что кто-то моется рядом в душе.

Конечно, я до сих пор сплю и вижу сон.

Я встаю с кровати, точнее, с кровати встаёт Джейн, которая не может проснуться. Я наблюдаю за ней и воспринимаю её со стороны, как зритель нового сна. Она слабая и вялая, пошатываясь, идёт к ванной. Ей интересно, кого она встретит и что увидит: гигантских муравьёв, мать с утюгом в руке или какой-то сюрприз? Не родит ли её больной разум очередную абсурдную галлюцинацию?

Ванная комната маленькая, в ней скудный душ, прикрытый белой занавеской. За занавеской кто-то есть.

Что мне снится?

Если отдёрну занавеску, не закричу ли я от ужаса?

Я отдёргиваю занавеску.

И я кричу.

Но не от ужаса.

В моём сне Арон.

В моей ванной.

Голый в душе.

Вода льётся на него, капает с длинных светлых волос, ласкает грудь и спину, повторяет линию ягодиц, пробегает рябью по животу и тут же исчезает.

Мой взгляд безнаказанно копирует живопись воды.

Я смотрю на его волосы, задыхаюсь, следую скульптурным линиям груди, задерживаюсь на его животе и попе, судорожно ловлю ртом воздух вокруг его живота, а затем теряю сознание.

За мгновение до того, как я упаду на пол, Арон из сна бросается ко мне, сжимает в своих влажных объятиях, а затем спрашивает тоном ласкового упрёка:

— Неужели я так уродлив, что заставляю тебя упасть в обморок, Джейн?

***

Он не был уродливым, нет.

Он был невероятно красив.

Арон был ужасно сексуален.

В реальности, я никогда не видела его голым. Но сон был подробным и реалистичным. Очень подробно и реалистично.

Мне бы хотелось видеть такие сны чаще.

Я ёрзаю в постели, со вздохом произношу его имя.

— Я здесь, Джейн.

Широко распахнув глаза, я так резко сажусь, что кружится голова.

— Осторожно, иначе снова потеряешь сознание.

И-что-происходит?

Я оборачиваюсь, и вот он, рядом со мной.

Боже мой, как реально выглядит Арон.

На нём боксеры и красивая татуированная кожа, небольшая борода, волосы влажные, длинной до плеч.

— Мне больше нравился прежний сон, — говорю я, — когда ты был голым.

— Это не займёт много времени, малышка, если хочешь, — говорит он одновременно ироничным и нежным тоном. — В любом случае ты не спишь, и я тебе это докажу.

Арон наклоняется надо мной, а я падаю спиной на кровать, ошеломлённая этой слишком реальной нереальностью. Он придвигается ближе, касается губами моих губ. Затем открывает их языком. Одна его рука скользит мне под футболку и ласкает грудь. Дрожь. Трепет. Мурашки. Его язык и рука вызывают ощущения, которые невозможно представить. Я никогда не чувствовала ничего подобного, никогда в жизни, и моё воображение не может зайти так далеко.

— Как думаешь, я настоящий? — спрашивает он, пока та же рука тянется вниз, приподнимает резинку моих шорт и осторожно пробирается между ног. Он ничего не делает, просто проводит пальцами по моей коже.

— Ммм, — бормочу я, всё ещё не веря.

— Ты нездорова, недостаточно здорова, чтобы вынести всё остальное и окончательно не потерять сознание, но мы это компенсируем. Сейчас ты должна отдыхать.

Я смотрю на него, всё больше и больше изумляясь.

— Неужели это и правда ты? Как такое возможно?

— Возможно всё стоит только захотеть. Как только увидел картину и прочитал твоё письмо, я понял, что если не буду тебя искать, то сойду с ума.

Я протягиваю руки, касаюсь его, словно мой разум продолжает плыть по морям чудес. Его тело кажется сделанным из металла, настолько он твёрд и мускулист. Я могла бы утонуть в нём, настолько я мала. Я счастлива, и я боюсь, и не дышу, и впервые в жизни я дышу глубоко.

— П-правда? — заикаюсь я. Я прижимаюсь к нему ещё крепче и клянусь, клянусь, клянусь, я никогда не была так счастлива.

— В своём письме ты написала, что хочешь найти в себе силы встретиться со своими самыми страшными кошмарами, с которых всё началось. Я предположил, что ты приедешь сюда. Здесь не так много отелей, и после нескольких попыток я тебя нашёл. Хозяину сказал, что я твой адвокат, и если он не откроет мне твой номер запасным ключом, я подам на него заявление за препятствование осуществлению прерогатив адвоката.

— И существует преступление с таким названием?

— Нет, но это произвело фурор. А мой неприглядный вид дополнил сцену. Теперь я тоже бывший заключённый.

— Мы что, оба были осуждены?

— Да, малышка.

— Ты оказался в тюрьме из-за меня, — с горечью бормочу я.

— Я оказался там из-за этих двух придурков и продажного судьи. И сделал бы это ещё тысячу раз. Ты в моей голове, Джейн, ты испортила моё ясное мышление, выпустила хищника, готового на всё, чтобы защитить тебя. Я провёл шесть дерьмовых месяцев, но не из-за самого тюремного заключения, а потому что не знал, где ты. Я боялся за тебя, за твою безопасность, за твоё душевное спокойствие. Думал, что схожу с ума, клянусь. Чем ты занималась последние месяцы? Где была?

Я рассказываю ему о своих бесцельных странствиях. Арон слушает меня. Он слушает и целует меня. Временами его язык прерывает меня и проникает в меня. Временами его руки забывают, что я недостаточно здорова, чтобы вынести всё остальное, и ласкают меня, словно желая дать мне попробовать вкус того, что будет позже.

Я висну на его губах, буквально отчаянным образом. Я висну на его губах и боюсь, что всё закончится, и это в конце концов окажется сном. Я проснусь и снова окажусь одна, в лихорадке на неприбранной кровати в мотеле, а он будет далеко, с другой женщиной и другой жизнью. Так что тем более стоит наслаждаться сном, получать удовольствие от его поцелуев и покалывания кожи, желая большего.

— Я... я в порядке, Арон, — бормочу. — Я могу... то есть... Я хочу...

— Я нашёл тебя промокшей от дождя, ты лежала на кровати и дрожала от холода. Я устроил тебе горячий душ и попросил принести сухие одеяла. Я вышел на минутку за лекарствами, но тебе было нехорошо, малышка, совсем плохо. Я испугался. Так что отдыхай и будь умницей. Будет время, обещаю тебе, быть непослушной. Ведь я не уйду.