Он был уже не тем мужчиной, которого я узнал когда-то.

Ужин завершился, мы собрали подносы и приняли остальных парней с досуга, визитов и прочего. Те мужчины ели холодную еду после возвращения. Наступал вечер, наши суматошные обязанности сходили на нет. Деррик пошел на обед, а подменявший его парень был не слишком общительным. Он вызвался подежурить в нижней половине и бросил меня наверху. Мне же лучше.

Я пошел к камере Бишопа.

Он был ровно там же, где и в момент моего заступления на смену. Лежал на спине, взгляд приклеен к потолку.

Он не мог читать. Не мог рисовать. Не мог слушать радио. Ничего. Он мог лишь лежать там.

Он отказывался реагировать на мое присутствие, но я ни на секунду не верил, что он не почувствовал, что я стою там. Он был слишком проницательным. Слишком остро осознающим.

Депрессия была распространенным симптомом среди заключенных. Мы постоянно видели такое вместе с другими разнообразными психическими проблемами, вызванными длительным заключением. До сего момента я не видел этих признаков у Бишопа. Сегодня же он был подавленным, безо всякой искры жизни.

Мне ненавистно было на это смотреть.

Ища что-нибудь, что угодно, что поможет оживить мужчину, которого я знал, я попытался вспомнить стихотворение или короткий рассказ, который мог бы пересказать по памяти. Будь у меня книга...

Я по привычке похлопал по карманам в поисках телефона. Он лежал в шкафчике. Черт.

Будь он при мне, я бы открыл читалку и нашел книгу, которую можно было бы почитать вслух. Я был ярым коллекционером книг в твердой обложке, но купил несколько электронных копий, которые могли бы пригодиться. Но конечно, тюремные правила не разрешали мне держать при себе телефон на смене. Раньше мне было плевать, но сегодня это вызвало раздражение.

Должно же быть хоть что-то. Сколько раз я читал и перечитывал отдельно взятые тексты? Затем меня озарило. Эдгар Аллан По. Мы с Бишопом оба питали страсть к его произведениям, и мне не нужна была помощь, чтобы прочитать по памяти одно из его более популярных стихотворений. Ворон. Я знал его наизусть.

Я восхищался мучимым мужчиной, к которому так привязался за последние месяцы, и прочистил горло.

— Как-то в полночь, в час угрюмый, полный тягостною думой,

Над старинными томами я склонялся в полусне...

Что-то в поведении Бишопа изменилось. Он не отреагировал внешне, но я знал, что произвел ожидаемый эффект. Может, это напряжение мышц или застывшее лицо. Но этого стало меньше.

Я продолжал.

— Грезам странным отдавался, — вдруг неясный звук раздался,

— Будто кто-то постучался, — подхватил он, и его мягкий баритон разносился по воздуху, согревая мое сердце, — постучался в дверь ко мне.

Мы продолжали вместе, повторяя каждую строку и слово без остановок, ибо мы оба давно вложили это классическое стихотворение в наши сердца, впитали под свою кожу. Если один из нас спотыкался и забывал какой-то момент, то другой подхватывал, и мы продолжали. Мы хорошо работали вместе, но так было всегда.

С каждой строфой Бишоп оживал все сильнее.

К последней строфе он поднял голову с кровати, и мы закончили, глядя друг другу в глаза.

Как только последняя строка была произнесена, вокруг нас воцарилось молчание. Моя грудь сжалась от всех этих эмоций, бурливших в глазах и на лице Бишопа. Мне хотелось сказать столько всего, но не знал, как.

— Если ты пытаешься подбодрить меня, босс, может, стоило выбрать менее мрачное стихотворение?

— Тебе нравится По, и не все они мрачные, — я усмехнулся и насладился намеком на улыбку, которая на беглое мгновение подавила меланхолию Бишопа. Это уже что-то, лучше безжизненной души, готовой сдаться. — Кроме того, я кое-как вспомнил хоть что-то. Сколько бы я ни читал книги, я редко что-то запоминаю. А «Ворона» хорошо помню, — я постучал по виску и подмигнул.

— Я тоже, — Бишоп опустил голову и снова стал пялиться в потолок. Я его опять потеряю.

— Поговори со мной.

— Мне так одиноко, босс. Она больше никогда не придет меня навестить. Каждую неделю на протяжении двадцати лет я смаковал наши встречи. Это был единственный яркий момент в этой несчастной жизни. Но теперь этого не стало, и дыра в моем сердце сжирает меня заживо. Сколько еще лет мне терпеть? Не пойми неправильно, я слышу тебя, когда ты говоришь, что эта женщина-адвокат хороша в своем деле, но... я не могу найти в себе надежду. Уже нет. Я ем. Я молюсь. И я думаю. Вот и все.

Если бы я мог убедить Джалена приехать, может, это помогло бы, но Бишоп и слушать не хотел. Что я мог сделать? И тут до меня дошло. Это не решало проблему, но могло его приободрить. Только я не знал, разрешено такое или нет. Плюс его текущие ограничения мешали моему плану.

Я не собирался останавливаться из-за этого.

Как гласила старая поговорка, «Лучше просить прощения, чем разрешения».

Хавьер надерет мне задницу, это точно.

Глава 17

Я жадно выпил первую бутылку воды, бросил ее в мусорку, затем схватил из холодильника вторую и прислонился к кухонному шкафчику, чтобы выпить и ее тоже. Моя майка промокла и льнула к спине. По вискам стекали капельки пота. Я только что вернулся с часовой пробежки после работы и переводил дыхание, когда зазвонил мой телефон.

Я поставил воду на стол и выудил устройство из кармана шортов для бега. Было уже после пяти вечера, офисный рабочий день закончился, но это был номер адвоката. Синтии. Я смахнул влажные волосы со лба и ответил.

— Алло?

— Энсон Миллер?

— Да, — слишком вымотавшись, чтобы стоять, я выдвинул стул из-за стола и плюхнулся на него. — Как поживаете?

— У меня к вам вопрос, — я не удивился, что Синтия опустила любезности. — Я на этой неделе съездила к мистеру Ндиайе и собрала полное изложение событий, однако уже вернувшись в офис и просматривая свои заметки, я заметила кое-что особенное на бланке согласия на разглашение, который он подписал.

Ничего не понимая, я ждал, когда она продолжит.

— Вы в курсе, мистер Ндиайе правша или левша?

Я потер лицо ладонью и прищурился, обдумывая. Знал ли я? Его рисунки. Я много раз видел, как он рисовал. Я мысленно представил, как Бишоп углем рисует портрет бабушки на стене. Вспомнил те несколько раз, когда надевал на него наручники и видел черные следы на пальцах.

— Эм... левша. Он левша. Думаю.

— Это имеет большое значение. Мне нужно, чтобы вы были уверены. Мистер Ндиайе сейчас под строгими ограничениями (если честно, это не идет ему на пользу и вызывает у меня больше сомнений в том, стоит ли браться за его дело), и он не может принимать звонки, чтобы я спросила напрямую у него. Подумайте, мистер Миллер.

Я закрыл глаза и сжал переносицу. Он сидел на кровати лицом к стене. Он рисовал той рукой, что находилась подальше от меня. Левой.

— Я уверен. Он левша. А что?

— А на какой ладони шрам, предположительно полученный при самообороне?

— На той же. На левой.

— Идеально. У меня есть сильное предчувствие, что мы нашли свою точку опоры. Итак, вот условия. Просмотрев все и поговорив с мистером Ндиайе, я готова согласиться на ранее предложенную сделку. Десять тысяч сразу и двадцать пять процентов в случае успеха.

— Это означает, что вы считаете его невиновным и можете вытащить?

— Это означает, что у него есть крепкое дело для апелляции на основании ошибок следствия... которые предстоит доказать мне. В его предыдущем слушании слишком много серых зон. Например, криминалистический анализ неполный. То ли намеренно отсутствует информация, то ли анализ просто плохо провели, я не знаю, но хочу исследовать это и получить второе мнение. По какой-то причине полный отчет не был составлен, и я хочу знать, почему это ни у кого не вызвало вопросов. У меня есть подозрения.

— А именно?

Черт, если я собирался выложить десять тысяч долларов (не знаю, откуда), было бы здорово знать, в каком направлении работает эта женщина.

— Значит, суть этого дела может быть очень простой — знание, какую руку использовал нападавший, держа нож, а этого нет в отчете.

— Но это кажется слишком простым решением.

— Так и есть. И, скорее всего, все не будет так просто. В отношении ведущей руки есть много спорных моментов. Однако левши составляют небольшой процент населения. Вроде бы около 10%, но я говорю наобум. Если анализ докажет, что нож держал правша, обвинение скажет, что это необязательно исключает Бишопа. По моему мнению, исключает. Конечно, я видела спорные дела, где нападавший намеренно не использовал ведущую руку при совершении преступления, однако в данном случае вероятность такого близка к нулю. Однако упущение этого момента в отчете патологоанатома вызывает подозрения и дает апелляционному суду основания для пересмотра его дела. А еще факт отсутствия данной информации вызывает у меня скептицизм в отношении многих вещей. Сколько еще здесь отсутствующих или неверных нюансов, и почему его законный представитель не предприняла действий в этом отношении?

— Это все, что у вас есть?

— Господи, нет. У меня список из примерно восьми пунктов, которые я хочу изучить подробнее. Главная задача сейчас — сделать так, чтобы апелляцию приняли и дело отправилось на пересмотр, чтобы мы вернулись в суд. Чем больше я смогу раскопать для апелляционного суда, тем больше вероятность нового судебного процесса.

— И вы думаете, что вы можете получить одобрение апелляции, или пересмотр дела, или как это правильно называется?

— Да. Но опять-таки, это не случится за один день. Если мы хотим убедиться, что они пересмотрят изначальное решение суда и позволят начать новый процесс, мне надо предоставить конкретные улики. Например, факт опущения оправдывающих вещественных улик.

Я переваривал это все, прокручивая это все в голове, до сих пор не зная, где взять деньги, чтобы запустить процесс.

— Мы договорились, мистер Миллер?