Бишоп проспал много часов.

Исполняя свои ночные обязанности, я как будто не мог сбросить окружавшее меня парализующее горе. Моя печаль и боль из-за того, что переживал Бишоп, затмевали мои мысли и высасывали из меня энергию. Мне требовалось вдвое больше времени на переваривание информации и реагирование, а это всегда плохо при работе на этаже.

Я ненавидел ограничения между нами. Я ненавидел то, что не мог поддержать его так, как мне хотелось. Больше всего я ненавидел барьеры между нами, лишавшие его базового человеческого контакта в момент, когда это нужнее всего.

Всю ночь я проверял его. И каждый раз он продолжал спать.

На часах было почти три часа, то есть, сорок пять минут до завтрака, когда я в миллионный раз прошел мимо его окошка и сбился с шага. Всю ночь он лежал одним и тем же неподвижным калачиком. Он находился в похожей позе, но теперь ладонь покоилась на бетонной стене у кровати, и пальцы накрывали нарисованный им портрет его бабушки.

Я помедлил, ожидая еще каких-то признаков, что он не спит.

Минуту спустя эти толстые пальцы шевельнулись, лаская холодный бетон так, как он сделал со смотровым окном в комнате для посещений. Одеяло дернулось от прерывистого вздоха, но я не видел лица, поскольку он накрылся почти полностью.

— Я здесь, — мой голос сорвался, и я знал, что эти два слова прозвучали слишком тихо, чтобы пробиться за дверь. Я попробовал еще раз. — Я здесь.

Его пальцы замерли. Последовала пауза. Он перекатился на спину и опустил одеяло ровно настолько, чтобы я увидел его лицо. Налитые кровью, опухшие глаза встретились с моими... опухшие и от плача, и от перцового спрея. Так много печали и боли смотрело на меня. Моя грудь ныла, меня тянуло к нему.

Я положил ладонь на окно, прислонился лбом к стеклу и лишь биением собственного сердца молил его оставаться сильным ради меня.

— Я здесь, — у меня не было других слов. Больше нечего предложить. «Мне жаль» — это недостаточно.

Мои глаза защипало, и я проглотил ком в горле, моля его присоединиться ко мне у окна, зная, что эта близость нужна ему не меньше, чем мне. Я был таким беспомощным. Бессильным. Терзающимся.

Бишоп накрыл лицо обеими руками и оставался на постели, его грудь поднималась и опускалась. Ему нужно было время. Я ждал. Собравшись с силами, он попытался встать, но остаточное действие седативных препаратов заставляло его дрожать, пока он старался найти опору.

Этот гигант, этот титан источал столько страданий и горя, что все это исходило наружу, и все вокруг невольно это ощущали.

У двери он грузно прислонился к стене. С огромным усилием он поднял дрожащую ладонь и прижал к моей на окне. Наши лбы соприкоснулись единственным возможным способом. Он закрыл глаза, и его подбородок задрожал, прежде чем он стиснул зубы, чтобы прекратить это.

— Я здесь, — повторил я. — Ты не один.

— Я больше так не могу, — горсть слов слетела с его губ сдавленным рыданием, после чего он снова усилием воли взял себя в руки. — Хватит с меня. Пусть теперь убивают меня. Назначьте мне чертову дату и избавьте меня от страданий.

— Прекрати. Ты обещал. Я не позволю тебе уйти без боя.

Он шарахнул кулаком по двери, и я отпрыгнул, пораженный его внезапной вспышкой злости. Он сделал это снова и взревел.

— Нет никакого боя, Энсон. Им плевать на меня. Всегда было плевать. Я уже мертв для них, и я был мертв с момента моего заключения. Мне никогда не победить, ты понимаешь? — он еще раз хлопнул ладонью по двери и отошел, расхаживая туда-сюда и вибрируя всем телом.

Я обернулся через плечо, зная, как далеко разнесется такой грохот.

— Успокойся, иначе им опять придется накачать тебя успокоительным. Хочешь, чтобы опять вызвали команду?

Он резко развернулся и пригвоздил меня безудержной мукой.

— Мне уже плевать. Пусть приходят и избивают меня до покорности, сколько хотят, а я буду бороться, чтобы было еще больнее. Пусть обливают меня спреем, пинают, накачивают любыми наркотиками, какие только найдут. Хватит с меня, ты слышишь? Хватит. Пусть лучше поскорее назначат мне дату, иначе я сделаю это сам.

Мне нужно, чтобы он понизил голос, иначе Дуг точно услышит и прибежит. Пока что вокруг меня было тихо. Из соседних камер несколько раз донеслось «Да заткнись ты, бл*ть».

Думая импульсивно, позволяя ноющей боли в груди победить здравый смысл, я отцепил ключи от ремня и вставил нужный в замок на люке. Бишоп снова расхаживал, слишком терзаясь и не слыша, что я делаю. Он тер ладонями голову и бормотал себе под нос.

Отперев люк, я позвал «Иди сюда», протянув одну руку в маленький проем.

Бишоп замер и посмотрел на предложенную ладонь, после чего наградил меня болезненным, смятенным взглядом.

— Босс, у тебя будут проблемы.

— Мне похер. Сюда иди, — я вложил в свой голос приказной тон и отказывался отступать.

Дыхание Бишопа участилось, когда он приблизился. Как только наши ладони соприкоснулись, из его груди вырвалось очередное рыдание. Он привалился к двери и заскулил, крепче сжимая мою руку. Слезы катились из его глаз и оставляли влажные дорожки на темных щеках.

Я цеплялся за него, лаская большим пальцем ладонь.

— Не сдавайся.

Мы изучали пальцы и ладони друг друга, смакуя даже такую связь и зная, что ничего другого может и не быть. Его руки всегда были теплее моих, чуть грубее на кончиках пальцев и сильнее.

— Это ни к чему не приведет. Только причинит тебе боль в итоге. Я не предназначен для этого мира, и мне недолго здесь осталось. Почему ты не можешь принять это, босс?

— Потому что не могу. И не приму. — «Потому что в моем сердце живут вещи, которые я не могу объяснить, и я отказываюсь оставить их без изучения». — Я знаю, что тебе больно. Я знаю, что все это кажется совершенно безнадежным. Ты любил ее, но я знаю, она не хотела бы, чтобы ты сдавался. Она верила, что ты невиновен. Она каждый день ждала твоего освобождения. Неужели ты просто ляжешь и покоришься, потому что она умерла?

При упоминании его бабушки еще больше слез стекло по лицу Бишопа к подбородку. Он взял мою руку обеими ладонями, и в этом чувствовалась его отчаянная жажда контакта. Он изучал каждый дюйм моей кожи, и его спешка все усиливалась, пока он прикасался ко мне, держал меня.

Бишоп опустился на колени и прижал мою ладонь к своему лицу. Угол наклона был неудобным, так что я присел на корточки так, чтобы все равно видеть в окошко, но иметь некоторую свободу действий. Ладонью я ощущал его влажную щеку и теплу кожу. Дотронулся до его губ кончиками пальцев. Они были потрескавшимися и пересохшими. До его носа. До одного глаза, потом до другого — его ресницы трепетали, когда я задевал их. Затем он наклонил голову и подтолкнул меня провести ладонью по его бритым волосам до затылка. Я запоминал это все.

Закончив свое «путешествие», я положил ладонь обратно на его щеку и приподнял его лицо так, чтобы он посмотрел в окошко.

— Не сдавайся. Позволь мне быть твоей силой. Позволь теперь уже мне быть твоей опорой.

Его ладонь поднялась и накрыла мою руку, сильнее прижимая к его лицу, держа ее там, будто он боялся, что я отпущу.

Мы больше не говорили. Он нуждался в этом утешении, а я отказывался отстраняться. Когда прошло еще какое-то время, Бишоп повернул лицо к моей руке и поцеловал в центр ладони. «Я с тобой», — говорил этот жест.

Я закрыл и запер люк без эксцессов. Бишоп сел на кровать, потому что ноги его уже не держали. Он смотрел на свой рисунок, затерявшись в мыслях.

— Я всегда с нетерпением ждал наших с ней встреч.

— Я знаю.

— Она по-своему поддерживала мою связь с внешним миром. Этими фотографиями. И ее историями.

— Что, если теперь приедет Джален? Ты с ним увидишься?

— Он не приедет.

— А если приедет?

— Не приедет.

Смысла спорить не было, так что я сменил тему.

— Сегодня я виделся с адвокатом. С хорошим. Она готова посмотреть на твое дело свежим взглядом и поискать основания для апелляции. Нормальной апелляции.

Он не ответил, его разум затерялся в прошлом, пока он продолжал изучать набросок на стене.

— Она может согласиться работать за гонорар в случае успеха, если дело окажется надежным.

— Зачем? Если меня отсюда выпустят, это не оплатит ее услуги.

— Если она добьется нового судебного процесса и выиграет его, реабилитировав тебя, то она также может выбить компенсацию. Ошибочное осуждение и заточение почти на двадцать лет дает тебе право на огромный иск. Тебе выплатят много денег, и она это знает. Вот так она и получит гонорар.

— Мне плевать на деньги, или компенсацию, или как ты там это называешь. Я хочу выбраться отсюда.

— Знаю, и возможно, она согласится бороться за тебя. Вытащить тебя. Если она победит, ты будешь свободен.

Бишоп опустил подбородок, перестав смотреть на рисунок, и повернулся лицом ко мне.

— Ты уж прости, босс, но я как-то не радуюсь.

— Я понимаю.

Я достал сложенный бланк согласия из кармана и снова прислушался к Дугу. Вот-вот начнут разносить завтрак, и я знал, что тогда наше время закончится.

Отперев люк, я подозвал Бишопа.

— Мне нужно, чтобы ты это подписал. Это позволит нам обсуждать тебя и твое дело. Она сказала, что если возьмется, то придет встретиться с тобой и все объяснит.

Он вернулся к двери, взял бумагу, просмотрел ее и кивнул.

— У меня больше нет ручки. Они все забрали.

Я нашел ручку на своем ремне и передал ее через дверь. Бишоп подписал бланк и вернул его. Закрыв и заперев люк, я убрал бланк обратно в карман.

— Я знаю, ты стараешься, босс. Я благодарен тебе. Немногие люди готовы пальцем о палец ударить ради кого-то вроде меня.

— Они не знают тебя так, как я.

Легкая улыбка приподняла уголки его рта, но почти так же быстро скрылась.

— Ты заставляешь меня мечтать о вещах, о которых я не имею права мечтать.

— У тебя есть все права мечтать о них. Я сделаю все возможное, чтобы воплотить те мечты в жизнь, но мне нужно, чтобы ты доверился мне и не сдавался.