Час спустя я влетел на парковку у Полански, радуясь, что мне не выписали штраф за превышение скорости, и что мне удалось сократить время в дороге. Я выудил из бардачка свое удостоверение и побежал к воротам. Я был не в униформе, но в шкафчике лежала запасная. Чтобы присутствовать на этаже, нужно было надеть униформу, так что я сначала побежал в комнату для персонала и переоделся.

К тому моменту, когда я миновал вторые запираемые ворота в секцию Б, в воздухе витала зловещая тишина. В дневное время в 12 корпусе всегда стоял гомон, отдающийся эхом. Тихо никогда не бывало. Мужчины кричали, спорили, гремели чем-то. Подобная тишина в такое время суток встревожила меня. Это означало, что присутствие КНЭР вселило страх в соседние камеры, и мужчины притихли, чтобы не ввязаться в общий беспорядок.

Я трусцой пробежал расстояние до нижнего уровня, добрался до стальной лестницы в конце и поднялся по ней через две ступеньки за раз. Мои ботинки ударяли по ступеням, и топот, эхом отдававшийся от стен, сообщил всем, что кто-то идет.

В коридоре возле камеры Бишопа было четыре надзирателя. Среди них были Хавьер и Маркс, плюс два оставшихся парня из КНЭРа, все еще одетые в экипировку для подавления бунта и держащие в руках шлемы. Услышав мое приближение, группа развернулась.

— Какого черта ты тут делаешь? — спросил Хавьер, нахмурившись.

— Что случилось?

Хавьер отошел от группы и положил ладонь на мою грудь, оттесняя меня назад и в сторону от остальных.

— Какого хера? — прошипел он. — Ты не можешь заявляться сюда, когда ты не на смене. Ты чем думаешь, бл*ть?

Игнорируя его, я сердито смотрел вдаль по коридору, противясь руке, которая удерживала меня на месте.

— Дай мне его увидеть.

— Нет.

— Не говори мне «нет», бл*ть, — прорычал я. — Что они с ним сделали?

— Они нейтрализовали его, потому что он слетел с катушек, бл*ть. Он попытался покончить с собой, и когда команда добралась сюда, от успеха его отделяло уже вот столько, — Хавьер свел два пальца, практически прижав их друг к другу.

— Они били его? Навредили ему? Пустили в дело спрей?

— Им пришлось?

— Бл*ть, — прорычал я, оттолкнул Хавьера и хорошенько пнув противоположную стену. Затем еще разок, для гарантии.

— Мы уходим, приятель, — крикнул один из парней из КНЭРа. — Не забудьте подписать те бланки. Мы позаботимся об остальной бумажной работе и убедимся, что его вещи будут отданы на хранение.

— Спасибо, — Хавьер помахал им и подождал, пока они скроются из виду, после чего снова повернулся ко мне лицом.

— Ты не можешь здесь находиться. У тебя будет гора проблем, если кто-то узнает, зачем ты пришел.

— Я не уйду, пока не увижу его. Он не делает такое дерьмо. Должна быть причина.

— Она и была.

Я всмотрелся в лицо Хавьера, дожидаясь, когда он объяснит.

Вздохнув, он потер подбородок и поджал губы, после чего запустил руку в небольшую барсетку на ремне и достал лист бумаги. Тот был сложен, но было видно, что когда-то его скомкали.

Посмотрев на Маркса, Хавьер поколебался, затем толчком прижал бумагу к моей груди.

— Все это произошло сразу после раздачи почты. Вот почему.

Я развернул листок и по возможности расправил мятые участки. Мой взгляд сначала опустился к низу страницы, чтобы узнать, от кого это.

Джален.

Мое сердце подскочило к горлу, и я начал читать сверху.

«Бишоп,

знаю, я последний, с кем ты хочешь общаться, но некому больше передать эти новости. В понедельник, когда я привез бабулю домой после визита к тебе, она пошла в свою комнату, чтобы вздремнуть, как обычно. Долгие поездки в машине и визиты всегда утомляют ее.

Позднее, когда она не встала, я пошел ее проверить. Что-то было не так. Она была бессвязной и несобранной, и она не могла сказать мне, что не так, будто не могла выговорить слова. Я отвез ее в больницу, и там мне сказали, что у нее случился инсульт.

Не знаю, как сказать тебе, но бабуля скончалась утром вторника. Мне жаль. Я не хотел, чтобы ты сидел и ждал ее визита на следующей неделе, а она просто не пришла.

Я позабочусь об ее похоронах и прослежу, чтобы все было сделано надлежащим образом.

Джален».

Моя рука опустилась. Мои пальцы еле удерживали письмо, готовое упасть на пол. Все мое нутро онемело. Внешние звуки приглушились, биение моего же сердца дразнило меня.

— Бл*ть, — прошептал я скорее про себя, нежели Хавьеру. Затем вспышка ярости пробила туман, и я снова с силой пнул ботинком стену, комкая письмо в кулаке и продолжая пинать. — Бл*ть!

— Остынь, — Хавьер положил руку на мое плечо, но я сбросил ее и протаранил мимо него. Мне было плевать, что подумает Маркс. Если ему не нравилось увиденное, он мог уйти.

Маркс заметил мою ярость и решил уйти, скрывшись в коридоре и оставив мою неконтролируемую задницу на попечение Хавьера. Мудрый выбор.

У камеры Бишопа я заглянул в окошко. Крупный мужчина, чьи габариты и манера держаться были такими захватывающими и доминирующими, свернулся комочком на тонком матрасе, прижав ладони к глазам в самой уязвимой позе, что я у него видел.

Мое сердце разрывалось на куски. Единственная женщина, все эти годы помогавшая ему держаться на ногах, балансировавшая его и дававшая причины бороться, умерла. Никакие мои слова это не исправят. Зная его реакцию, хриплые крики, угрозы покончить с собой и даже попытки, я понимал.

Похоже, он спал. Время от времени его крупное тело вздрагивало как от всхлипа, будто он плакал, и его организм до сих пор не справился с остаточными спазмами. Его кожа местами покрылась пятнами, щеки под ладонями были влажными, комбинезон весь перекрутился и неправильно сидел на теле.

В его камере ничего не было. Ни книг, ни принадлежностей для рисования, ничего лишнего.

Его перевели на второй уровень, конфисковали все его вещи.

Я прислонился лбом к холодному укрепленному стеклу и смотрел на него, пока он спал. Желание протянуть руку и утешить его было почти невыносимым. Сейчас он как никогда нуждался в этом. Но его уединенное проживание не позволяло никаких личных прикосновений.

— Иди домой, Энсон. Ты ничего не можешь для него сделать.

Я знал, что Хавьер прав. Я не стал бы будить его. Не тогда, когда его мир разрушился. Может, хотя бы во сне он мог обрести умиротворение.

И все же я не мог заставить себя сдвинуться с места.

— Энсон? — Хавьер попробовал снова.

— Я знаю. Через минутку.

Он вздохнул, но оставил меня в покое.

Я испытал острый момент самоосознания, пока смотрел на Бишопа через окошко. Весь мой жизненный путь проигрывался в моей голове как старое кино, показывая мне каждое правильное и ошибочное решение, приведшее меня к данному моменту. Детство, когда меня воспитывала только мама, школьные годы, изначальное смятение из-за моей гомосексуальной ориентации. Гордость, пришедшая после того, как я решил, что не хочу ограничивать себя из-за мнений и суждений других людей относительно моей ориентации. Гордость, которая заставила меня заявить о своей ориентации на первом курсе колледжа. Первая работа, первая любовь, первый раз, когда мне растоптали сердце. Все ошибки, которые я совершил, и все то, что я попытался исправить.

Даже тот бардак в Ай-Макс, который отправил меня в Техас к Бишопу.

Такое чувство, что будто ведущие силы в моей жизни предначертали мне найти его. Предначертали отдать ему свое сердце, даже зная, что это не безопасное и не мудрое решение.

Такова природа жизни. Она непредсказуема и часто подкидывает сюрпризы, но мы плывем по течению, зная, что идем по этому пути не просто так, и каким-то образом понимая, что в итоге все сложится как надо.

Вот только с Бишопом не было никаких гарантий.

Я покинул 12 корпус, не сказав ни слова Хавьеру. По дороге к джипу я написал парню, работавшему ночные смены в той секции, и умолял его поменяться на одну ночь. Он согласился, и омывшее меня облегчение было осязаемым. Возможно, за этим будут последствия, но я разберусь с ними, когда и если они наступят.

***

Планерка перед сменой включала изложение инцидента с Бишопом — естественно, они ни разу не назвали его по имени. Он был идентификационным номером и номером камеры. Ничего не давало ему ни капли человечности.

Я скрежетал зубами, пока нам пересказывали и объясняли вмешательство КНЭРа, и я прикусил язык, когда они вообще не упомянули причину, по которой он так расстроился. Когда я сменял дневного надзирателя в своей секции, он сказал, что после инцидента Бишоп успокоился, но они пристально следили за ним, чтобы не было признаков желания навредить себе. Хоть камеру и опустошили, заключенные всегда находили способ покончить с собой, если им достаточно сильно этого хотелось. После обеда ему дали успокоительное, и с тех пор он отсыпался.

Дневная смена ушла. Остались мы с Дугом, ночная смена для секций А и Б.

— Я не уверен, что сегодня стоит разделяться. Похоже, за Б21 нужен особый присмотр.

— С ним все будет нормально. Если будут проблемы, я позову на помощь.

Я хотел побыть наедине с Бишопом. Когда он проснется, мне хотелось дать ему знать, что я рядом с ним в любом отношении, которое ему понадобится. Если Дуг будет присутствовать, это помешает.

— Ты уверен?

— Он в отрубе. Сомневаюсь, что он сегодня что-то сделает. Он будет отсыпаться, и если уж на то пошло, устроит веселье утренней смене, когда проснется.

— Ладно. Но давай сверяться почаще. Не геройствуй.

— Отлично. Не буду.

Мы стукнулись кулаками, и Дуг пошел вниз по лестницам, шаги его ботинок стихали по мере удаления.

Чтобы не отвлекаться, я сделал пересчет и проверил других мужчин, прежде чем сосредоточиться на Бишопе. Как и утром, он свернулся калачиком. Он лежал лицом к стене, и единственным признаком жизни было то, как его крупный торс размеренно поднимался и опускался под тонкой тюремной простыней.

Не в силах отвести глаза, я долго стоял у его окна, жалея, что нет возможности что-либо сделать. Не впервые я пытался поставить себя на место Бишопа. Будь я за решетками, в одиночной камере, я не уверен, что прожил бы так долго. Меня пугали мысли о том, что смерть бабушки может сделать с ним в долгосрочной перспективе. Джален официально стал единственным членом его семьи (насколько я знал), и я не был уверен, сумеют ли они когда-нибудь наладить отношения.