— Нет. Просто... перевариваю.

Он ничего не сказал, изучая меня тем пристальным взглядом. Я позволил ему, уже не смущаясь от его анализа, проникавшего в саму душу.

— Ты сам не свой.

— Среди прочего.

— Ты поспал, когда приехал домой?

— Нет. Не особо.

— Заметно. У тебя круги под глазами.

Я дотронулся до деликатной кожи в этом месте и нахмурился.

— Ты зол, босс? Кажется, будто ты на пределе. Напряжен.

— Немного.

— Почему же?

Я пожевал губу, хмуро глядя в пол и перекатывая гору информации в своей голове, чтобы определить точную причину моего раздражения.

— Она поступила так с тобой. Она отказалась заговорить или прикрыть твою спину, и тем не менее, ты первый, кому она звонила в трудный момент, и ты каждый раз бежал на помощь. Ты и раньше сидел из-за нее, — я поджал губы, когда в груди зародился рокот. Оказывается, зол сильнее, чем осознавал. — И все же ты защищаешь ее даже сейчас, — выплюнул я. — Почему?

Я не осознавал, насколько этот маленький кусочек информации беспокоил меня, пока Бишоп не спросил.

— Я годами искал виновных. Тоже проходил этап, когда я был зол. На нее. На свои решения. На жизнь за то, что мне не дали нормального шанса и так осудили, когда я всего лишь хотел помочь другу, — глубокая складка в центре лба Бишопа сделалась заметнее, пока он размышлял.

— Но ты миновал этот этап? Как?

— Пришлось. Что толку от злости? Это не изменит случившегося. Это не воскресит Аянну или Кеона. И это определенно не выпустит меня из этой камеры, — он для пущего эффекта хлопнул по стальной двери. — Я больше не виню ее. Аянна делала все возможное, чтобы защитить себя и сына. У нее самой хватало чувства вины за то, что случилось со мной. Видишь ли, я опустил хорошие дни, когда делился той историей. Рассказал тебе только самое сложное. Касающееся этого, — он взмахнул рукой, обводя жестом свою маленькую камеру. — Мы с Аянной были так близки, как только могут быть близки два человека без интима, понимаешь? Она всегда мечтала о большем. Я просто... Наверное, можно сказать, что она была мне как сестра. Вот ты бы разве не сделал все возможное, чтобы защитить свою сестру, даже если бы в итоге это укусило меня за задницу?

— Если бы у меня была сестра, то наверное, хотел бы.

— Она была жертвой. Я не злюсь на нее и не виню. Я никого не виню в том, что я оказался здесь.

— Неправда. Ты винишь себя. Я это вижу, — наши взгляды схлестнулись, и я увидел правду еще до того, как он это подтвердил.

— Каждый день, — он рассмеялся, но в этом звуке не было веселья. — Я почти двадцать лет играл в игру «а что, если» — еще до того, как меня заперли здесь. А что, если бы я сильнее постарался любить ее так, как она того хотела? Мы бы остались парой. Она бы никогда не встретила Исайю. А что, если бы я пошел в полицию в день, когда она сказала, что ее изнасиловали? А что, если бы я оказался быстрее в тот день, когда Исайя ее убил?

— Но «что, если» не меняет прошлое.

— Вот именно.

— Что случилось с Исайей? Когда тебя арестовали, ты сказал полиции правду. Ты не признал свою вину, я это читал. Его должны были вызвать в суд.

— Вызвали, но учитывая моего защитника от государства и его дорогого адвоката, статус рейнджера у его папочки, мои прошлые аресты и тот факт, что в то время я находился на условно-досрочном освобождении с ограничительным ордером, все улики указывали прямиком на меня. А все остальные улики? Все, что хоть как-то обличало Исайю? Такие вещи имеют гадкую привычку исчезать или не приниматься судом из-за процедурных ошибок. Они скрыли его причастность как можно лучше.

— А твои апелляции?

Бишоп вздохнул.

— Я не могу позволить себе дорогого адвоката. Те, которых назначают, вполсилы пытаются заставить судью прислушаться, но это не заставит людей передумать. В конечном счете, никто не готов очень усердно трудиться ради бедного черного мужчины, который выглядит скорее виновным, чем невиновным.

Я закрыл глаза и раздраженно покачал головой.

— Но не могли же они скрыть все. Что насчет его отпечатков на ноже. Его ДНК должна быть везде по той комнате. Кеон был его сыном, и это должно было всплыть. Соседи должны были что-то видеть. Почему не...

— Энсон, — мое редко используемое имя остановило меня как вкопанного. — Я с этим делом прошел огонь, воду и медные трубы, поверь мне. Если мне не удастся заполучить адвоката, которому на меня не плевать, то ничто не помешает мне последовать по стопам Джеффа.

— Но должен же...

Он поднял свою огромную ладонь, заставляя меня замолчать. Не сказав ни слова, он отступил глубже в свою камеру и покопался в куче вещей под кроватью. Вернувшись, он помахал мне папкой.

— Тут все по моему делу, включая бесчисленные апелляции, поданные за многие годы. Я изучил все от и до. Подметил все нестыковки. Мой адвокат подходил к делу с разных углов. Работает ли она усердно ради меня? Я так не думаю. Есть ли ей дело до моей жизни? Вряд ли. Думаю ли я, что некоторые вещи игнорируют или скрывают? Стопроцентно. Но люди не станут меня слушать, — он кивнул на люк. — Возьми, если хочешь. Сделай себе копию. Я даю свое разрешение. Прочитай. Это ответит на все твои вопросы. Вот увидишь.

Папка была толщиной больше пяти сантиметров, бумаги норовили вывалиться по краям. Листы были помятыми, обтрепавшимися и зачитанными до дыр. Сама папка была такой старой, что того и гляди развалится. Корешок треснул и обшарпался.

Это было заманчиво.

— Возьми, — повторил Бишоп. — Пусть лучше ты узнаешь ответы отсюда, чем будешь просить меня снова и снова переживать это. Мне нравится говорить с тобой, босс, но я бы предпочел говорить о книгах и курице гриль, если ты не возражаешь.

Не сводя взгляда с папки, я кивнул.

— Я возьму ее ближе к своему обеденному перерыву. Так я смогу убрать ее в рюкзак.

Бишоп прижал папку к груди и уже собирался повернуться спиной, но тут я нашел в себе силы вновь заговорить.

— И Бишоп?

Он ждал.

— Мне тоже нравится говорить с тобой.

Наградой мне стала легкая улыбка, а затем он повернулся к кровати и положил папку. Отчаянно желая удержаться за наш момент, я отбросил в сторону все вопросы об его деле и остался у окна, желая... нуждаясь... в большем.

— Расскажи о своей семье. О твоем квартале и этих рисунках на стенах. Пожалуйста?

Он не вернулся к окну, и на мою грудь давило сожаление. Вместо этого он опустился на кровать и оперся локтями на колени. Он оценивал меня взглядом, и та дразнящая улыбка вернулась.

— Я расскажу тебе про свою семью, если ты расскажешь о своей.

Стены приватности, которые я поддерживал вокруг себя в присутствии заключенных, не существовали с Бишопом. Я без раздумий ответил улыбкой.

— По рукам.

Небольшая часть меня встревожилась от того, как легко я согласился, с какой готовностью впускал его в свою душу, но я доверился чутью, а чутье говорило мне, что с Бишопом безопасно. Бишоп мне не навредит. Бишо был так же заинтересован и заворожен мной, как я — им.

— Что хочешь узнать в первую очередь? — спросил он.

— О твоей семье?

— Ладно, — он провел рукой по подбородку. — Меня и Джалена воспитывали бабушка и дедушка. Мне было шесть, когда родился Джален. Наша мать умерла меньше чем через неделю после рождения моего брата. Мы оба появились на свет через кесарево сечение, но после выписки она не берегла себя, как должна была — поднимала ребенка, носилась по дому и делала домашние дела, бегала по лестницам вверх-вниз.

— Я гулял с бабушкой, а она осталась дома с Джаленом. У нее разошлись швы, и она не сумела добраться до телефона, чтобы вызвать помощь. Бабуля привела меня домой только поздно вечером. Она нашла мою маму в ванной комнате. Ее внутренности вываливались из ее тела. Я сам этого не видел, но мне рассказали, когда я стал старше. Бабуля вызвала скорую, и они приехали, увезли маму в больницу. Она провела там несколько дней, но в итоге подхватила ужасную инфекцию и умерла.

— О Боже. Мне так жаль. Это ужасно. Я даже не знал, что такое может случиться.

— Я тоже. Я почти ее не помню. Только маленькие картинки в моей голове то тут, то там. Запах ее парфюма.

— Где был твой отец?

— Он был каким-то бродягой, бандитом и дилером наркотиков. Бабуле и дедуле он никогда не нравился, думаю. Он немного появлялся, когда я был маленьким, а Джален — еще младенцем, а потом однажды перестал приходить. Бабуля решила, что его убили или посадили. Он все равно не желал воспитывать двух мальчиков. С бабулей нам было лучше.

— Я не знал своего отца. Он смотался еще до моего рождения.

— А твоя мама?

— Она воспитывала меня сама. Давала все лучшее, насколько могла, и всегда любила меня безусловно. Даже когда... — я бегло глянул в обе стороны.

— Не говори этого, — предостерег Бишоп. — Никогда не знаешь, кто слушает.

— Она научила меня любить письменную речь.

— Бабуля меня тоже приучила.

— Я из Мичигана, — признался я, чувствуя спешное желание включить Бишопа в мой круг. — Вырос в городке под названием Гранд Рапидс. Переехал в Портленд, штат Мичиган, когда получил работу в Айонии. Маме это не понравилось, потому что ей хотелось, чтобы я был рядом, а Портленд почти в часе езды.

— И теперь ты в Техасе? Она явно не в восторге.

Я рассмеялся, слыша в мыслях ее обеспокоенный голос.

— Явно нет. Она ненавидит, что я убежал так далеко. Беспокоится. Ей не нравится, что я работаю в отсеке смертников. Да вообще ей не нравится, что я все еще работаю в тюрьмах.

Бишоп умолк, и я захлопнул рот, осознав, что сказал. Его глаза прищурились, и он склонил голову набок.

— В Айонии с тобой что-то случилось, — это не был вопрос. Он был умным и наблюдательным.

— Да. Я бы сказал, но лучше не оглашать детали здесь. У стен есть уши, — я вскинул бровь, умоляя его понять.

Он понял. Поднявшись с кровати, он подошел ближе, осматривая меня, насколько позволяло окошко, словно искал улики или ответы.

— Они навредили тебе? — спросил он приглушенно.

Вместо ответа я убедился, что на нас никто не смотрит, затем выдернул низ форменной рубашки из-за пояса и показал шрам на боку, все еще розовый и слегка выступающий. Затем расстегнул пуговку на манжете рубашки и закатал рукав настолько, чтобы показать отметину на предплечье. Единственные оставшиеся свидетельства нападения на меня.