Я закрыл программу и направился к двери, раздумывая, что чувствую по этому поводу. Знание, что эти ребята буквально в шаге от смерти, делало работу в том отсеке более устрашающей. Я снова увижу Джеффа... в последний раз. Будет ли он называть меня белым мальчиком? Будет ли он дразниться, как свойственно его натуре? Или он утратил те повадки, что заставляли его подшучивать над надзирателями? У меня складывалось впечатление, что на следующей неделе он будет другим человеком. Которого я уже не узнаю.

Солнце уже встало и поджаривало город к тому времени, когда я добрался домой. Пот собрался под моей униформой, и я немедленно направился к холодильнику и прохладному пиву. Этим утром было слишком жарко для пробежки, несмотря на мои блуждающие мысли и тяжелую голову.

Я бухнулся на диван и закинул ноги повыше, снова и снова прокручивая в голове слова Бишопа.

«Я их не убивал. Я опоздал. Я всегда опаздывал».

Что это означало? Он был там, когда кто-то убил его бывшую девушку и ее ребенка? Он пришел позже? Но его нашли всего в крови, с оружием в руке. Как? Почему?

Я поставил ноутбук на колени и открыл дюжины и дюжины статей, которые читал ранее. Я старательно изучал их, рассматривая и перекручивая события так, чтобы увидеть все под другим углом, найти невиновность Бишопа и понять, как его могли по ошибке принять за убийцу. Все это не имело смысла. Его вина казалась такой очевидной, но репортеры и их мнение явно рисовали его в негативном свете. Где же правда во всем этом кровавом безобразии?

Я знал, что он невиновен. Я верил ему, каким бы идиотом это меня ни делало, но что такого случилось в тот день, чтобы он оказался в эпицентре столь ужасного места убийства? Что такого было в преступлении, что у присяжных не осталось сомнений? И почему он провел пятнадцать лет в камере смертника, если он невиновен?

Я говорил себе, что услышать его признание будет достаточно. Я буду знать правду и смогу двинуться дальше. Знание утихомирит то назойливое гадание, которое снова и снова тянуло меня к гиганту с мягкой манерой говорить.

Но в этом случае правда меня не освободила.

Я хотел... нет, я нуждался во всей истории. Какова правда Бишопа? Почему невиновный мужчина ожидал казни? Почему его адвокат не подавал апелляции?

Злость бурлила в моем нутре, пока я обдумывал ужасную вероятность, что Бишоп полжизни провел за решеткой безо всякой на то причины. Он умрет, как и Джефф, и довольно скоро, если апелляционные суды перестали к нему прислушиваться.

На меня накатила волна тошноты, так что я допил пиво и взял новую бутылку. Вся эта реальность вызывала у меня ощущение дурноты. То, что небольшой процент осужденных были невиновными, являлся общепризнанным фактом. Предостаточно людей умирало от рук нашей правоохранительной системы прежде, чем их успевали реабилитировать.

Попадал ли Бишоп в эту статистику? Умрет ли он так же, как другие невиновные до него?

Я оттолкнул ноутбук и откинулся на диван, сжимая бутылку пива и прокручивая все эти мысли в голове. Почему я так остро реагировал на этого мужчину и его историю? Почему я не мог просто забить и делать свою работу?

Я провел ладонью по лицу и застонал, все еще не в силах посмотреть в лицо правде, которую похоронил глубоко внутри. Правде, которая заставляла мое сердце биться чуточку чаще в присутствии Бишопа. Правде, которая так сильно текла по моим венам, когда он разговаривал тем низким баритоном или одаривал меня намеком на улыбку.

Я в полной заднице.

***

Тем вечером я прибыл на работу и машинально выполнял свои обязанности. Проводил пересчет как положено, докладывался, сверялся с Джином и не забыл отключить свет в установленное время отбоя. Я старался не задерживаться у камеры Бишопа, пока не убедился, что остальные мужчины поблизости спали. У меня было так много вопросов, но я хотел обеспечить некую приватность, когда буду их задавать.

Тем вечером в воздухе витала некая беспокойная энергия. Мужчины дольше бодрствовали, возились и ходили по своим камерам, словно пытаясь сжечь избыток энергии, накопленный за день. В полдвенадцатого ночи у Рикки в Б17 случился какой-то маниакальный эпизод, когда он орал и выкрикивал оскорбления в бетонную стену его камеры. Он несколько раз ударил кулаком по стальной двери, и я предупредил его, требуя успокоиться. К полуночи он унялся, ругаясь себе под нос, но все же утихомирившись.

Хуан в Б15 торчал у окна своей камеры и следил за мной; омертвевший взгляд его глаз нервировал. Всякий раз, когда я приближался к его краю коридора, он шевелил пальцами в окне, чтобы привлечь мое внимание, а потом бормотал на испанском что-то монотонное и в то же время угрожающее.

Учитывая всеобщее поведение, я даже гадал, не полнолуние ли сегодня.

К часу ночи все стало тише. Хуан прекратил попытки напугать меня и вернулся на кровать. Рикки вымотал себя своей истерикой и заснул, а Десмонд сгорбился над блокнотом и строчил бредовые истории, которые, по словам Хавьера, невозможно было читать.

Не все спали, но я не мог больше сдерживаться. Гора вопросов к Бишопу съедала меня изнутри после нашего вчерашнего разговора. Приближался мой ежечасный пересчет. После него я собирался узнать, готов ли этот мужчина поделиться своим прошлым.

Начав с дальнего конца ряда, я заглядывал в каждую камеру и стучал по окнам тех, кто спал так крепко, что нельзя было увидеть движение. Они привыкли к постоянным помехам и махали руками во сне, когда я стучал.

Бишоп не спал и лежал на постели с книгой. Когда я заглянул в его камеру, он встретился со мной взглядом, но сразу же опустил подбородок.

Направившись к лестнице, я встретился с Джином, и мы пятнадцать минут поболтали о всякой ерунде. Ночные смены были скучными, и мы оба радовались маленькой передышке каждый час.

— Я несколько раз работал в самом блоке смертников. Это тяжело. Когда идешь вечером домой, голова как будто в раздрае. Постарайся не принимать это близко к сердцу.

— Работу надо оставлять на работе.

— Вот именно. Не забывай, эти парни заслуживают того, что получили. Они все убийцы. Когда видишь их каждый день, слушаешь их разговоры и истории, это вызывает сочувствие, но это лишь иллюзия. Там, в настоящем мире, они животные. Безжалостные. Они заслуживают казни.

Насчет смертной казни существовало много мнений. Джин явно поддерживал эту меру наказания, и я уважал его взгляды. Не знаю, каких взглядов придерживался я сам, и мне не нравилось вступать в дебаты насчет правильного и неправильного, так что я держал рот на замке.

Когда Джин ушел на свои ряды, а я оказался обратно на втором уровне, тихий... и все же знакомый... звук разнесся по воздуху. Тяжелое дыхание. Сдавленное хрипение. Легко узнаваемый звук ладони, быстро движущейся по набухшей плоти. Я не в первый раз слышал, как мужчины дрочат в камерах.

В тюрьме не существовало приватности. Потребности возникали, и эти мужчины их удовлетворяли. Благопристойность давно вылетела в окно.

Но то, из какой камеры доносились эти звуки, заставило меня сбиться с шага. Я знал, что звуки доносятся из Б21.

Вся слюна в моем рту пересохла, сердце заколотилось сильнее, кровь зашумела и запульсировала в ушах. Я зажмурился и потянулся к стене для опоры, пытаясь похоронить прилив желания, овладевший моим организмом, когда я узнал этот сдавленный голос. Я не знал, что со мной не так.

Было ли это просто физическое влечение? Бишоп был привлекательным мужчиной, и мне надо было быть мертвым или слепым, чтобы не заметить. После расставания с Трэвисом прошло много времени, и после него был лишь один парень, который продержался со мной аж две недели. Не то чтобы я искал перепих на одну ночь или снова активно встречался, особенно после инцидента в Ай-Макс.

И работа — тюрьма — вовсе не то место, где я готов был столкнуться с сексуальной неудовлетворенностью.

Я стиснул переносицу и сказал себе спуститься обратно по лестнице, найти Джина и поболтать еще немножко. Проигнорировать тяжелые частые вздохи из камеры Бишопа.

Мое тело отказывалось слушать. Мои ноги сами чуточку двинулись вперед, пока я не оказался перед его дверью. Достаточно далеко, чтобы не быть увиденным, но все же достаточно близко, чтобы украдкой заглянуть в окошко.

Движение.

На кровати.

Подавив расцветающее желание, я шагнул ближе, подкрадываясь как ребенок к банке с печеньем посреди ночи. Отчаянно желая заветный приз. Желая грешно взглянуть одним глазком и сохранить этот образ в памяти.

Одеяло двигалось вместе с кулаком, пока он дрочил себе тайком. Одно колено он поднял, но оно лениво упало в сторону, придавая ему уязвимую позу, провоцировавшую мое воображение. Длинная протяженность его темного горла была выставлена напоказ, кадык смотрел в потолок. Я видел, как губы Бишопа приоткрылись, и еще больше немых стонов донеслось до моих ушей.

Его рука ускорилась.

Моя спина вспотела. Я шагнул ближе, мое дыхание сделалось таким же хаотичным, внутри все дрожало.

Я сжал в кулаке ткань брюк, подавляя желание дотронуться до себя и чувствуя бугор возбуждения в боксерах.

Затем это случилось. Спина Бишопа выгнулась над кроватью, рука замерла под одеялом, все огромное тело задрожало. Беззвучный крик удовольствия прокатился по воздуху. Он не издал ни звука, но я все слышал. В моем воображении он кричал мое имя, пока его семя жарко изливалось между нашими телами. Его низкий баритон проникал в мою душу, просачивался по моим венам. Я зажмурился, когда мой член запульсировал словно в ответ.

Я в заднице. В абсолютной и беспросветной заднице.

Спеша взять себя в руки и зная, что надо уйти, я открыл глаза и замер как вкопанный, когда темные ониксовые глаза уставились на меня. Мое сердце сжалось. Правда была написана на моем лице — да и разве могло быть иначе? Мои щеки покраснели от чувства вины, я отпрянул на шаг, не зная, что делать. Я попался. Только Бог знает, какие выводы Бишоп сделает из этой ситуации.