Здесь никого не было. Не то чтобы я ожидал кого-то увидеть. Джин был внизу, занимался своими делами, а все мои подопечные давно видели девятый сон.

Вместо ответа я проверил время. Делать пересчет еще рано, и никаких других обязанностей у меня не было.

— Ты не обязан отвечать, босс. Не мое дело. Я не должен был спрашивать. Я так давно не говорил с кем-то, кто обращался бы со мной уважительно. Не то чтобы я заслуживаю уважения, пожалуй. Все же я здесь, и тому подобное.

Желание сбежать испарилось, и внутри зародилось раздражение. Я с ним не соглашался. Вспомнив, как Эзра обращался с Бишопом, я гадал, сколько раз за пятнадцать лет он сталкивался со схожим обращением. Сколько раз он был выше этого и стискивал зубы, сдерживая ответ?

Да, эти мужчины были худшими преступниками, но их всех судили и наказали за их преступления. Если они доживали последние дни за толстыми стальными дверьми, это не означало, что они больше не заслуживали уважения. Даже их казнь будет проводиться с уважением, когда придет их время.

Поскольку я уже был на полпути к безумию, когда дело касалось Бишопа, я остался на месте и снова комфортно прислонился к двери его камеры.

— Так откуда ты родом? Изначально.

Бишоп посмотрел на меня со своего места на краю кровати, словно вопрос удивил его не меньше, чем мое решение остаться и задать его. Он встал и подошел к другой стороне стального барьера, прислонившись к нему в такой же позе.

— Севернее Остина. Округ Уильямсон. Маленький город под названием Джорджтаун. Слышал о таком?

Я покачал головой.

— Я недавно переехал в штат, всего месяц назад. Я знаю Остин, но не то, что вокруг. Это далековато отсюда, да?

— Примерно три с половиной часа в дороге, плюс-минус.

— Оттуда твоя бабушка приезжает навестить тебя?

Бишоп помедлил, поджав губы так, что они побелели. Похоже, он, как и я, не хотел делиться личным.

— Да. Мой брат, Джален, возит ее каждую неделю.

— Он не заходит внутрь для визита?

— Нет, — то, как отрывисто он произнес это слово, предостерегло меня не задавать дальнейших вопросов.

— Она знает, что ты рисуешь?

Взгляд Бишопа скользну к портрету над кроватью.

— Да. Поэтому она приносит мне фотографии. Чтобы я мог запомнить и привнести в эту комнату немного жизни.

— Что на фотографиях?

— Дом. Места, в которые мы раньше ходили. Наш старый район. Ее сад. Иногда дом. Любое, что покажется ей важным на этой неделе. Она везде берет с собой камеру и накануне визита ко мне распечатывает снимки. В последнее время многое повторяется. Ее разум уже не тот, что прежде, и она забывает, что уже фотографировала новый дом культуры или уже три визита подряд показывала мне свой умирающий куст роз. Неважно. Она делает это с тех пор, как меня посадили. Говорит, что делает это для меня, но думаю, для нее это тоже способ справиться.

— Ты воссоздаешь эти снимки на стенах?

— Да. Некоторые из них. Более абстрактно, чтобы все вместить, но смысл в этом. Это дарит мне ощущение дома.

В его тоне звучали тоскливые нотки, и мое сердце сжалось. Его взгляд бродил по множеству угольных рисунков, мысли дрейфовали где-то далеко. Я не стал рушить момент и воспользовался этим шансом понаблюдать за ним. Его подбородок покрывала густая черная щетина, и я знал, что скоро этих ребят поведут к парикмахеру. В настоящее время в 12 корпусе не разрешались бороды. Дурацкие вечно меняющиеся правила.

Когда Бишоп поднял руки и потер старый шрам, рассекавший ладонь, я нахмурился. Я хорошо знал его тело. Я много раз видел его голым и, виновен по всем пунктам, запомнил его. Он был бесспорно привлекательным, и та тайная часть меня, неспособная игнорировать красивого мужчину, подмечала каждый изгиб, угол и отметину на коже.

У него было два шрама. Оба померкли и сделались почти невидимыми. Один на руке, второй на ладони. Мои собственные шрамы екнули в знак сочувствия, и мне захотелось потрогать их и вспомнить, что их вызвало.

— Что случилось? — спросил я, не сумев отвести взгляд от побледневшего шрама.

Бишоп замер. Его огромное тело напряглось, но он не ответил на мой вопрос.

Что-то не давало мне покоя, пока мы оба смотрели на его ладонь с отметиной. Словно маяк, который я не мог рассмотреть, словно идея, которую я не мог переварить... я щурился и дергал эту ниточку в своей голове, пытаясь вытащить на поверхность. Что бы ни маячило на окраинах моих воспоминаний, это было слишком туманным и искаженным.

Треск рации заставил мое сердце подскочить к горлу.

— Ищем 26903. Не хватает пересчета отсека Б, секции Б, ряд 1 и 2. Доложитесь, пожалуйста.

Я отпрянул назад, глянув на часы. Сколько времени прошло? Неужели уже так поздно? Я завозился с рацией и нажал на кнопку.

— Принято. Дайте секундочку. Почти закончил.

Взгляд Бишопа не отрывался от меня, наши глаза встретились. Задержались. Между нами что-то пронеслось, но у меня не было времени изучать или анализировать. Больше ничего не было сказано. Вмешательство вырвало нас из этого маленького дружелюбного пузыря, и я готов был напинать себе за то, что так затерялся в разговоре и забыл про свои обязанности.

Я пронесся по коридору, проверяя каждое окошко. Никто не пошевелился в то время, пока я говорил с Бишопом. Ряд был тихим и сонным. Скоро доставят завтрак, и мир внутри 12 корпуса снова оживет.

Мне казалось, будто в последний час я перенесся на иную грань существования. Там не было стальных дверей, замков и цепей, решеток или заборов с колючей проволокой. Были лишь мы двое и глубинное ощущение в груди, которое я не готов был признавать.

Спеша закончить пересчет, я знал, что никакая чистка не прогонит Бишопа из моего организма. За последний час он глубоко пустил корни. Дальше можно было двигаться только вперед и надеяться, что я избрал верный путь.

Глава 8

Вернувшись домой утром, я бухнулся на диван и уткнулся лицом в ладони, снова и снова прокручивая весь разговор с Бишопом. Каждая деталь застряла в моей голове вместе со всеми реакциями и интонациями его голоса. А также с крохотными намеками на эмоции на его лице, особенно когда он обсуждал свои любимые книги и говорил о своей бабушке.

У меня имелась сотня вопросов и столько же отговорок, чтобы их не озвучивать. Я впервые за свою карьеру привязался к заключенному и не знал, то ли быть в ужасе, то ли просто поддаться этому.

И еще эти запретные извивающиеся лозы чувств, растущие в моей груди. Я изо всех сил старался не смотреть на них в упор, потому что...

Мой телефон завибрировал на журнальном столике.

Вслепую потянувшись к нему, я поднял его над лицом и открыл сообщение. Моя кровь похолодела, когда я увидел, что это от Трэвиса, моего бывшего. От парня, с которым я расстался больше года назад, но он все никак не мог смириться, что между нами все кончено.

Трэвис: Ты переехал в Техас? Какого хрена? Почему я только что услышал об этом? Когда ты уехал? Почему не позвонил?

Телефон завибрировал в моих руках прежде, чем я успел переварить наплыв вопросов и решить, как ответить.

Трэвис: ОТСЕК СМЕРТНИКОВ? Тебя жизнь ничему не учит? С ума сошел?

Я отбросил телефон в сторону и услышал, как он свалился на пол, соскользнув с другого края столика. Стиснув переносицу, я постарался выровнять свое дыхание и отбросить тревоги прошлой жизни. Мои давно зажившие травмы заныли от вторжения Трэвиса в мой день. Видимо, и тысячи миль недостаточно.

Я стиснул свой бок, впиваясь пальцами в плоть над шрамом аж до спазма, и старый укол боли пульсировал в ритме моего сердцебиения. Я не мазохист, но время от времени нуждался в напоминании, зачем я сбежал.

Я скатился с дивана и пошел в спальню, чтобы переодеться в одежду для пробежки. Я мысленно слышал проповедующие предостережения Трэвиса о безопасности и статусе открытого гея в правоохранительной системе. Его постоянные мольбы найти другую работу, чтобы он мог спать спокойно, примкнули к общему хору.

Я больше не желал это слышать. Мы снова и снова обсуждали это столько раз, что меня уже тошнило. Я отказывался жить в пузыре уединения просто потому, что был геем.

Мне потребовалось пять миль размеренного бега, чтобы стереть тот голос из мыслей. Пять миль топота по тротуару, чтобы почувствовать себя хоть наполовину человеком. Добравшись домой, я вымотался и весь вспотел. Выходить на пробежку в полуденную техасскую жару было ужасной идеей.

На кухне я жадно напился воды и вытер лоб, после чего направился наверх в душ. Я долго стоял под ледяной водой, затем натянул боксеры и бухнулся в кровать.

Темные жалюзи блокировали большую часть солнечного света, так что я включил прикроватную лампу, нашарил книгу, оставленную на тумбочке и устроил ее на своей груди. Увидев заголовок, потрескавшуюся обложку и потрепанные страницы, я сразу вспомнил Бишопа и наш разговор о литературе.

«В здешней тюремной библиотеке около тысячи книг. Я их все читал по несколько раз».

Пятнадцать лет в отсеке смертников, почти двадцать лет за решетками. Что там еще делать? Тысячи книг надолго не хватит. Казалось, будто это много, но для человека вроде Бишопа это крошки. Едва ли достаточно, чтобы поддерживать его мозг активным. Безрассудное раздражение нарастало во мне, когда я думал об его жизни в заточении и суровых ограничениях.

«Он преступник. Убийца», — шептал мой мозг.

Но я в это больше не верил.

Пока я листал потрепанную копию своей нынешней любимой книги, в моей голове начала зарождаться идея. Не давая себе шанса усомниться или передумать, я поставил будильник на телефоне, чтобы не проспать слишком долго. Затем я выключил свет и пинком отбросил одеяло в конец кровати. Было слишком жарко, чтобы накрываться.

***

В моем маленьком городе не хватало букинистических магазинов. Я поискал в интернете и нашел несколько поблизости, но для этого надо было поехать в соседние маленькие города. В итоге я оказался в небольшом магазине под названием «Некогда Рассказанные Истории».