Невежественный Наступающий на бессмертных Император, не знающий как пишется слово «стыд», безо всякого стеснения[247.11] начал срывать одежду с Чу Ваньнина. Если еще существовал небольшой шанс как-то избежать того, чтобы его толкнули на каменный стол, то после того, как на нем стали рвать одежду, стало очевидно, что уклониться уже не получится. Пытаясь прикрыть смущение гневом, Чу Ваньнин сердито закричал:

— Мо Вэйюй!..

Этот полный гнева и разочарования крик не только не погасил яростный огонь в сердце Мо Жаня, а наоборот, стал брызгами масла, что еще сильнее распалили бушующее пламя.

Когда он грубо вторгся в его тело, Чу Ваньнин почувствовал лишь невыносимую боль.

Он не хотел касаться спины Мо Жаня, поэтому судорожно ухватился за край каменного стола и, с трудом справившись со сбившимся дыханием, зло выдохнул:

— Мерзкое животное…

Глаза Мо Жаня заволокло пеленой вожделения. Оскорбительные слова неожиданно не вызвали в нем ожидаемого отрицания и гнева, наоборот, в его голосе вдруг прозвучали нотки затаенной скорби:

— Не желаешь объяснять. На самом деле не стоило просить тебя снова, ведь теперь ты не можешь считаться наставником этого достопочтенного.

На контрасте со словами, его движения были очень резкими, яростными и жестокими. Все его действия были направлены лишь на получение удовольствия и удовлетворение собственной похоти, о чувствах же Чу Ваньнина он заботился не больше, чем о сорняках на обочине дороги.

— Ваньнин, кем ты можешь считаться сейчас? — практически выплюнул он сквозь стиснутые зубы. — Просто какая-то наложница[247.12]. Мясо для императорского стола[247.13]… давай, опять раздвинь ноги пошире для этого достопочтенного.

Все еще находясь внутри, Мо Жань перевернул его. Письменные принадлежности, бумага и чернила — все вмиг перемешалось, кисть упала на пол. Когда Чу Ваньнин оказался придавлен к краю стола, осталась лишь бесконечная боль внизу и бездонная пустота перед глазами.

Он видел каждый росчерк кисти, видел, как эти штрихи складываются в слова и фразы.

«Тело подобно дереву бодхи, а сердце чистому зеркалу…»

«Где мой старый друг?»

«Моря широки… далеки горы».

Эти слова линчевали его сердце.

Перед глазами все еще стояло воспоминание о том юном Мо Жане, его теплой улыбке и похожих на мягкие перышки ресницах, что едва заметно дрожали, словно крылышки черных мотыльков, присевших на цветы.

Он чувствовал, как волосы на виске тревожит частое сбивчивое дыхание Тасянь-Цзюня, который даже во время соития продолжал унижать и оскорблять его, хрипло приговаривая:

— Чу Ваньнин… ах, оказывается, в мыслях наложницы Чу этого достопочтенного все еще есть место для других людей?.. «Хочу быть подобен звезде, а ты будь подобен луне, чтоб каждую ночь были рядом, как блики на чистой воде», — в его голосе ясно прозвучала жажда убийства. — Думаешь, я и правда совсем ничего не понимаю?

Чу Ваньнин, стиснув зубы, лежал ничком на столе. Его тело кусали, грубо мяли и щипали, оно было во влажных красных метках засосов, но глаза феникса сверкали все той же непреклонной волей и упрямством:

— Ты не понимаешь и не поймешь.

Прекрасно сознавая, что в ответ на эти слова с ним будут обращаться еще жестче, он все еще продолжал настаивать на своем «ты не поймешь».

Ты не поймешь, кто тот старый друг. Ты не поймешь, почему широки моря и далеки горы.

Ты не сможешь понять, кто тот небесный господин и на кого указывает луна.

Ты… не сможешь понять.

После этих до абсурда бесстрашных слов Мо Жань, наконец, отпустил его.

Чу Ваньнин поднялся и начал неспешно одеваться… После того, как он так долго находился в заключении, то, что первоначально было подобно дроблению костей и сверлению сердца по живому, ныне стало духовной смертью, без всякой надежды на воскрешение.

Теперь, когда его духовное ядро уничтожено, что еще он мог сделать? Его так называемого достоинства хватило лишь на то, чтобы после всего случившегося самому надеть одежду, не давая чужим рукам и глазам шарить по его телу.

Все то время, пока он одевался, Мо Жань сидел за каменным столом и, держа в руках его записи, читал их одну за другой.

На том листе, где говорилось о человеке, смотрящем на моросящий дождь, его взгляд задержался чуть дольше, чем на остальных, однако вскоре он сложил и этот лист бумаги и с нескрываемым сарказмом сказал:

— Костяк уже размяк, а вот почерк все такой же выдающийся.

Он засунул стопку писем под отворот своего парадного одеяния и поднялся.

Легкий ветерок раздувал полы его одежд, по черному платью и венцу струился великолепный золотой узор.

— Идем.

Чу Ваньнин ничего не ответил.

Мо Жань покосился на него. В тени плетей цветущей глицинии его черные глаза, казалось, стали еще глубже и темнее.

— Не проводишь этого достопочтенного?

Тень от растений текла как вода. Севшим голосом Чу Ваньнин тихо обронил лишь одну фразу:

— Когда-то я уже учил тебя этому.

— Что? — Мо Жань замер.

— «Читая это письмо, представь, что мы встретились лично, и ты видишь мое счастливое лицо», — сказав это, Чу Ваньнин наконец поднял ресницы и взглянул на этого человека, что смог подняться на недосягаемую вершину власти и могущества. — Я учил тебя это писать, но ты и правда забыл.

— Ты учил меня писать это? — Мо Жань нахмурился. Судя по его реакции, на этот раз он и не думал насмехаться над Чу Ваньнином, а в самом деле не понимал о чем речь. Тот, кто только что собирался уйти, снова остановился.

— Когда это было? — спросил Мо Жань.

Взглянув на него, Чу Ваньнин ответил:

— Очень давно.

Сказав это, он тут же повернулся и направился во внутренние покои Павильона Алого Лотоса.

Мо Жань в растерянности остался стоять на том же месте. Он не ушел, но и в дом не заходил. Взглянув в окно, Чу Ваньнин увидел, что он опять вернулся к столу и, взяв со стола придавленные при помощи бруска письма, принялся просматривать их.

Чу Ваньнин закрыл окно.

Тем же вечером, возможно, из-за перенесенных душевных страданий или потому, что после он слишком долго смывал с себя следы перенесенного насилия, Чу Ваньнин почувствовал озноб.

Собственно, это было не так уж и важно, он предполагал, что Мо Жань даже не узнает о его недомогании. Однако в тот день со слов евнуха Лю, неизвестно по какому поводу Сун Цютун решила приготовить для Тасянь-Цзюня тарелку пельмешек и непонятно почему этим вызвала у него приступ дикой ярости. В итоге он не только не остался на ночь в покоях императрицы, но даже не поужинал и тут же удалился, громко хлопнув дверью.

Глубокой ночью начался ливень. В это время в Павильон Алого Лотоса пришел человек.

— Указ Его Величества. Просим образцового наставника Чу проследовать в опочивальню императора.

Личные слуги императора прекрасно понимали истиную природу отношений Чу Ваньнина и императора, однако Мо Жань все равно требовал от них обращаться к нему как к образцовому наставнику.

Если в этом демонстративном отрицании правды и был проблеск доброты, все равно это было крайне унизительно и жестоко.

Чу Ваньнин чувствовал себя очень плохо. С совершенно серым лицом, он мрачно ответил:

— Не пойду.

— Но Его Величество…

— Ничего не случится, если я не пойду.

— …

Делить постель с болеющим человеком, естественно, не самое интересное занятие. Раньше, когда ему особенно нездоровилось, Мо Жань не проявлял к нему особого интереса и не принуждал его ни к чему.

Однако вскоре отосланный слуга вернулся опять. Войдя в Павильон Алого Лотоса, он поклонился закашлявшемуся Чу Ваньнину и с безразличным видом объявил:

— Указ Его Величества. Легкое недомогание — не смертельная болезнь. Просим образцового наставника направиться во Дворец Ушань, чтобы прислуживать императору по время отхода ко сну.