Глава 247. Гора Лунсюэ. Письма[247.1]

Предупреждение: 18+ сомнительное согласие на действия сексуального характера

Чу Ваньнин лежал на кровати, его разум был затуманен, в голове временами то прояснялось, то все опять становилось нечетким и размытым.

До его спутанного сознания доносились обрывки перепалки двух людей, по голосам очень похожих на Ши Мэя и Мо Жаня, однако вскоре звуки ссоры стихли и остался лишь свист ветра в ушах.

Через какое-то время он почувствовал, что лежит на теплой и мягкой постели и рядом с ним кто-то разговаривает. Казалось, его тело погрузилось на дно безбрежного океана, и через толщу воды до него доносятся приглушенные звуки чужих голосов. Изредка ему удавалось расслышать несколько слов или короткую фразу — что-то о прошлой жизни и учителе… Он смутно понимал, что, кажется, это был голос Ши Мэя, но у него не было сил что-либо анализировать, и очень скоро все эти слова рассеялись подобно предрассветной дымке.

Как капли дождя, питающие реку, что впадает в море, его воспоминания о прошлой жизни постепенно дополнялись, становясь все более подробными и ясными.

В своих грезах он увидел крытую веранду, что окружала Павильон Алого Лотоса Пика Сышэн. Эта часть галереи была полностью скрыта от посторонних глаз за переплетенными ветвями и цветами глицинии. С каждым порывом ветра сорванные с плетей цветы подобно душистому снегу медленно падали вниз, наполняя все вокруг благоуханием весны.

Он сидел на веранде за каменным столом и писал письмо.

Правда, возможности отослать это письмо у него не было. Наступающий на бессмертных Император не позволял ему общаться с посторонними людьми, а также держать голубей или любых других животных. Кроме того, территория Павильона Алого Лотоса со всех сторон была опутана наложенными в несколько слоев бесчисленными охранными и заглушающими звук заклинаниями.

Но Чу Ваньнин все равно писал. Бесконечно одинокий человек, на годы заключенный в одном месте, которому, скорее всего, придется прожить так всю жизнь, — было бы ложью сказать, что ему не было тоскливо.

В письме Сюэ Мэну не было ничего особенного — обычные житейские мелочи вроде простых вопросов о том, как обстоят дела в последнее время, все ли благополучно, что творится в мире под солнцем и луной и как поживают старые друзья.

Вот только у него давно не было старых друзей.

Наверное поэтому это письмо писалось очень медленно и не могло похвастаться богатым содержанием. В процессе его написания, Чу Ваньнин на какое-то время потерялся в собственных мыслях, вспомнив о тех мирных днях, когда все три его ученика были рядом с ним, и он обучал их держать в руке кисть, писать стихи и рисовать.

Сюэ Мэн и Ши Мэй схватывали на лету, а вот Мо Жань мог три-четыре раза написать один иероглиф по-разному и везде ошибиться, так что приходилось обучать его на личном примере.

Что же они учились писать тогда?

Чу Ваньнин погрузился в воспоминания, пока кисть в его руках медленно двигалась, и тушь красиво ложилась на бумагу для каллиграфии[247.2].

Сначала он написал: «Тело подобно дереву бодхи, а сердце чистому зеркалу[247.3]», потом: «Жизнь человека не имеет глубоких корней, несется по ветру словно пыль по меже[247.4]». Каждый росчерк кисти был идеально выверен и аккуратен.

Писал ли он книгу или просто письмо, каждое написанное им слово было безупречно четким и канонично выписанным, ведь в глубине души он всегда боялся, что будущие читатели неправильно его поймут, а ученики, переписывающие их, могут усвоить неверную манеру письма.

Не зря говорят, что иероглифы похожи на людей, и костяк этих был исполнен высокомерия и гордыни.

Он написал «где мой старый друг», написал «моря широки и далеки горы[247.5]».

Налетевший порыв ветра подхватил опавшие лепестки глицинии и раскидал их по цветной бумаге[247.6], превратив ее в подобие изысканного акварельного наброска, который было жаль небрежно смахнуть. Он смотрел на это буйство красок, прекрасные бледно-фиолетовые лепестки, и кончик кисти неспешно закружился, выводя: «Мечтаю, проснувшись однажды, смотреть на моросящий дождь[247.7]. Реки и горы, как и прежде, согреты лаской старой привязанности[247.8]».

Заурядные и ломаные рифмы в двухстрочном стихе.

«Хочу быть подобен звезде, а ты будь подобен луне, чтоб каждую ночь были рядом, как блики на чистой воде[247.9]».

Он все писал и писал, и постепенно его взгляд все больше смягчался, словно эти строки вернули его в то мирное и прекрасное время, что навеки осталось в прошлом.

Поднявшийся ветер зашуршал тонкими листами бумаги. Чу Ваньнин так увлекся, что забыл прижать их как следует бруском, и с новым сильным порывом ветра они взмыли в воздух, быстро разлетевшись в разные стороны. Теперь исписанные листы в беспорядке лежали под послеполуденным солнцем, почти не прикрытые тенями, что отбрасывали благоухающие плети цветущей глицинии.

Чу Ваньнин отложил кисть и, вздохнув, принялся собирать разбросанные по полу письма и стихи.

Один за другим, листы бумаги опускались на лужайку, на каменные ступеньки, на опавшие лепестки, листья и траву. Он как раз потянулся подобрать один из унесенных ветром на усыпанную благоухающими лепестками полянку листков.

Внезапно в поле его зрения появилась красивая мужская рука с длинными пальцами и четко очерченными суставами, подхватившая страницу, за которой он потянулся.

— Что ты пишешь?

Чу Ваньнин на миг замер, после чего поспешил распрямить спину. Перед ним стоял высокий и статный красавец, а если точнее, Наступающий на бессмертных Император Тасянь-Цзюнь, который неизвестно когда успел ступить на территорию Павильона Алого Лотоса.

— Ничего важного, — ответил Чу Ваньнин.

Мо Жань был одет в расшитое золотом черное парадное одеяние, на голове венец с девятью нитями жемчуга, а на большом бледном пальце все еще находилось массивное кольцо с чешуей дракона, так что было понятно, что он только что пришел из главного зала, где вершил императорский суд. Окинув Чу Ваньнина холодным взглядом, он расправил цветную бумагу и, зачитав несколько строк, тут же опасно прищурился:

— Читая это письмо, представь, что мы встретились лично, и ты видишь мое счастливое лицо[247.10]…

Помолчав какое-то время, он поднял взгляд и спросил:

— Что это значит?

— Ничего не значит, — твердо ответил Чу Ваньнин и тут же потянулся за письмом, но Мо Жань легко блокировал его порыв, просто высоко подняв руку.

— Нет, — сказал он. — А что это ты так напрягся? — он снова посмотрел на письмо. Его взгляд выхватил из написанного несколько нужных слов, после чего он с деланным безразличием произнес. — О! Ты пишешь Сюэ Мэну?

— Просто упражняюсь в каллиграфии, — Чу Ваньнин не хотел никого в это впутывать, поэтому поспешил добавить, — я не собирался отправлять его.

— У тебя и нет возможности отправить его, — холодно усмехнулся Мо Жань.

Чу Ваньнину нечего было ему ответить, поэтому он развернулся и пошел обратно к столу, чтобы убрать чернила, кисти, бумагу и тушечницу. Неожиданно Тасянь-Цзюнь последовал за ним. Взмахнув расшитым золотом черным рукавом, он прижал рукой к столу лист бумаги, который Чу Ваньнин хотел сложить и спрятать.

Глаза феникса прямо взглянули в мрачное осунувшееся лицо Тасянь-Цзюня.

Ну и ладно, раз ему был так нужен этот лист, он просто отдаст его.

Убрав руку, он взялся за другой, но Мо Жань и тот прижал к столу.

Так продолжалось какое-то время: он брался за лист, а Мо Жань не позволял его взять. В конце концов, Чу Ваньнин не выдержал. Он не понимал причины подобного странного поведения и участвовать в этом безумии не собирался, поэтому, прямо взглянув на него, мрачно спросил:

— Чего ты хочешь?

— «Читая это письмо, представь, что мы встретились лично и ты видишь мое счастливое лицо», что это значит? — из глубины глаз Мо Жаня на него смотрела тьма, бледные губы чуть приоткрылись. — Объясни.

Цветущие ветви глицинии и листья на лозах колыхались, в этой пестрой мешанине света и тени Чу Ваньнин вдруг невольно вспомнил того Мо Жаня, который только-только поклонился ему как учителю. Перед его глазами возникло его улыбающееся лицо, когда он мягко и почтительно спросил его:

— Учитель, что означает «тело подобно дереву бодхи, а сердце чистому зеркалу»? Учитель, вы можете научить меня?

На контрасте с тем нежным ребенком, агрессивное и холодное поведение Тасянь-Цзюня отдалось в сердце Чу Ваньнина глухой болью. Опустив голову, он закрыл глаза, больше не желая ни о чем разговаривать.

Он молчал, а настроение Мо Жаня портилось на глазах. В повисшей тишине он взял со стола стопку писем и страница за страницей прочел их все. Чем больше он читал, тем опаснее становился прищур его глаз. Глубоко задумавшись, он бормотал некоторые фразы из только что прочитанного. Человек, который мог лишь провозгласить девиз правления «Цзиба», стоял у каменного стола и ломал голову в попытках понять смысл красивых оборотов речи и литературных фразеологизмов.

В конце концов, он со злобным видом смахнул всю стопку писем на пол и поднял глаза, в которых теперь был лишь холод.

— Чу Ваньнин, ты скучаешь по нему?

— Нет.

Не желая вступать в спор, Чу Ваньнин решительно отвернулся, собираясь уйти, но не успел сделать и двух шагов, как в рукав его одежды вцепилась чужая рука. Грубая и безжалостная сила сжала его подбородок, небо и земля закружились перед глазами, а в следующий момент его уже толкнули на каменный столик.

Сила в руках Мо Жаня была так велика, а сам он настолько безжалостен, что на щеках Чу Ваньнина тут же появились багровые синяки.

Луч солнца, чудом просочившийся через лозу и цветущие плети, отразился в глазах Чу Ваньнина вместе с перекошенным безумием лицом Тасянь-Цзюня. Невероятно красивым и мертвенно-бледным. Пылающим страстью.