Кстати, о подогретом вине.

Чай закончился, а Сюэ Мэн и не думал уходить, так что Мо Жань подогрел чайник вина, и они распили несколько чашек, не столько для того, чтобы напиться, а скорее чтобы поддержать беседу, не нарушая приличий.

Однако, кажется, он все-таки переоценил умение Сюэ Мэна пить.

Если говорить об устойчивости к алкоголю, лучшим среди них был Учитель, который мог запросто выпить тысячу чарок. Сам он почти не уступал Учителю, Ши Мэй значительно отставал от них обоих, но самым безнадежным, конечно же, был Сюэ Мэн.

Хватило и пары чарок «Белых Цветов Груши», чтобы у него все поплыло перед глазами, а язык начал заплетаться.

Заметив его состояние и опасаясь навлечь беду на свою голову, Мо Жань поторопился убрать вино от греха подальше.

Пусть сознание Сюэ Мэна было неясным, но он еще не полностью его утратил. Понимая к чему все идет, он улыбнулся и, покраснев от смущения, сказал:

— Убери его, хорошо? Я… я больше не могу пить.

— Ну да, — отозвался Мо Жань. — Тебе бы вернуться к себе и отдохнуть. Сам сможешь дойти? Я не могу уйти, но могу позвать дядю, чтобы пришел и помог тебе.

— А? Мгм… незачем ему приходить, не надо его звать, – Сюэ Мэн, улыбаясь во весь рот, замахал руками. — Сам смогу вернуться, я ведь все еще помню дорогу.

Ничуть не успокоенный этим заявлением, Мо Жань выставил палец перед его лицом:

— Сколько?

— Один.

Он показал на Чу Ваньнина:

— Это кто?

Сюэ Мэн улыбнулся:

— Старший братик-небожитель.

— …Скажи нормально.

— Ха-ха-ха, это Учитель, конечно, я его узнал, — со смехом сказал Сюэ Мэн, обнимая столб беседки.

Мо Жань нахмурился, мысленно браня Сюэ Мэна последними словами. Почему с каждым годом проблема с алкоголем у этого парня только усугубляется? Так как его ответы на предыдущие вопросы Мо Жаня совсем не успокоили, он спросил:

— Тогда скажи, кто я? Только давай без шуток! Так кто я такой?

Несколько секунд Сюэ Мэн просто тупо пялился на него.

Казалось, что на этот момент наложились тени их общего прошлого, когда в канун Нового года в Зале Мэнпо Сюэ Мэн точно так же напился и с трудом смог узнать Ши Мэя, Чу Ваньнина назвал старшим братиком-небожителем, а потом захихикал и обозвал Мо Жаня «псиной».

Мо Жань спокойно смотрел на него, подготовившись к тому, что как только Сюэ Мэн откроет рот и назовет его псиной, он сначала по-тихому накостыляет ему, а потом позовет Сюэ Чжэнъюна, чтобы тот забрал этого пьянчужку недоделанного домой.

Однако Сюэ Мэн с очень странным выражением лица в оцепенении тупо уставился на него. В конце концов, он чуть открыл рот, и его губы сложились так, словно он собирался произнести слово «псина».

Мо Жань уже приготовился протянуть руку и закрыть ему рот ладонью…

— С-старший брат[191.5]…

Поднятая рука так и застыла в воздухе. Сюэ Мэн с трудом сфокусировал на нем затуманенный алкоголем взгляд и снова тихо выдохнул:

— Брат.

Мо Жань на миг оцепенел. Казалось, его ужалила пчела и от места укуса яд начал распространяться по телу, разъедая его сердце жгучей и ноющей болью. В горле встал ком, так что, даже если бы он захотел, все равно не смог бы ничего выговорить. Застыв на месте, он просто тупо смотрел на исполненное врожденного высокомерия юное лицо Сюэ Мэна, на котором, словно в открытой книге, читались все его чувства и эмоции.

На этом лице Мо Жань уже привык видеть ненависть, возмущение и презрение, но он никогда не видел его таким, как в этот момент.

Сюэ Мэн ласково погладил висевший у него на поясе Лунчэн. В конце концов, это Мо Жань обезглавил тысячелетнего монстра, а хранящийся в нем редчайший духовный камень отправил на Пик Сышэн, чтобы его вставили в этот меч.

Если бы не Лунчэн, возможно, он и не смог бы стать лучшим на встрече в Линшане. Пожалуй, без этого клинка его ждала судьба никому не известного заклинателя средней руки, по жизни несущего на своих плечах груз несбывшихся надежд и нереализованных амбиций[191.6].

Когда Сюэ Мэн был в трезвом уме, он из гордости и желания сохранить лицо не мог заставить себя сказать Мо Жаню слова благодарности, хотя на самом деле все это время чувствовал себя очень неудобно... Каждый день, начищая Лунчэн, он думал об этом, и от этих мыслей его грудь переполняли весьма противоречивые чувства.

После того как Сюэ Мэн, вернувшись из ордена Жуфэн, узнал о том, что именно Мо Жань спас его от Сюй Шуанлиня, его моральные страдания усилились многократно, а когда он услышал, что о Чу Ваньнине и Мо Жане по-прежнему нет никаких вестей, то просто разрыдался в голос. Все решили, что молодой господин плачет только из-за беспокойства за своего Учителя, но лишь сам Сюэ Цзымин знал, что той ночью, лежа на больничной койке, глядя в темноту невидящим взглядом, крепко сжав в руках свой Лунчэн, он хрипло сказал:

— Брат, прости меня...

Где ты?.. С тобой и Учителем… все в порядке?..

Мо Жань лишился дара речи, и не в состоянии сделать даже шаг, замер на месте словно деревянный истукан.

Прошлые события, подобно бурному потоку, стремительно проносились у него перед глазами.

Он вспомнил, как в прошлой жизни Сюэ Мэн в одиночку поднялся на Пик Сышэн и, стоя посреди холодного и обезлюдевшего Дворца Ушань, с покрасневшими глазами допрашивал его о местонахождении Чу Ваньнина.

Сюэ Мэн сказал ему тогда:

— Мо Вэйюй, обернись назад…

Мо Жань вспомнил о том времени, когда он стал Наступающим на бессмертных Императором, и Сюэ Мэн с Мэй Ханьсюэ совершили покушение на его жизнь. Тогда, среди белого дня Мэй Ханьсюэ преградил ему путь, а Сюэ Мэн, с перекошенным от ярости лицом и проклятиями на губах, вонзил в его грудь свою саблю, подняв кровавую бурю.

Тогда Сюэ Мэн крикнул ему:

— Мо Вэйюй, никто не спасет тебя. В этом мире нет тебе места!

Воскрешая в памяти дела давно минувших дней, Мо Жань вспоминал те ненависть, гнев и пыл, с которыми он и Сюэ Мэн танцевали свой танец дракона и змеи[191.7].

Он вспомнил и тот день, когда Чу Ваньнин умер. Тогда Сюэ Мэн вскочил и, взревев, будто смертельно раненый бык, бросился на него и придавил к стене. От ярости и боли вены вздулись на его шее, и он взвыл словно загнанный зверь:

— Как ты можешь говорить, что он не спас бы тебя?!.. Как можешь говорить, что он не спас?!

Это был лишь миг — в яркой вспышке света все эти воспоминания промелькнули перед его глазами.

Может быть, Мо Жань так глубоко ушел в себя, что эта ситуация вдруг напомнила ему о самом раннем, затерявшемся с годами в лабиринтах памяти, неясном воспоминании.

Он увидел двух подростков. Один из них был ужасно тощим, съежившимся от страха, словно привыкшая к побоям бродячая собака. Испуганно забравшись с ногами на стул, он сидел, обхватив руками колени, и боялся лишний раз двинуться. Конечно же, это был он сам.

Вторым был юноша с лицом как снежно-белый нефрит, прелестный, несмотря на всю свою надменность, похожий на гордого и ослепительно прекрасного маленького павлина с ярким оперением. С изумительной красоты саблей за поясом, одной ногой опираясь на соседний стул, он стоял перед ним, не сводя с него пристального взгляда круглых, как пуговицы, черных глаз.

— Мама сказала, что я должен навестить тебя, — проворчал юный Сюэ Мэн. — Говорят, ты и есть мой двоюродный старший брат?.. Однако выглядишь ты как-то уж слишком убого.

Мо Жань не издал ни звука, только наклонил голову еще ниже. Он не привык к тому, чтобы кто-то так пристально вглядывался ему в лицо.

Сюэ Мэн спросил:

— Эй, как тебя зовут? Мо… как-то там... Мо... как тебя? Просто скажи мне, я не помню.

— …

— Я же тебя спрашиваю, почему молчишь?

— …

— Ты что, немой?!

Задав вопрос третий раз и не получив никакого ответа, юный Сюэ Мэн зло рассмеялся:

— Должен сказать, что меня вполне устраивает, что мой двоюродный старший брат молчаливый и такой покорный, что слова поперек не скажет, но что ж ты такой худой и мелкий? Ветер дунет и тебя унесет, а мне потом позориться, что у меня двоюродный старший брат такой слабак. Смех да и только!

Мо Жань опустил голову еще ниже, не желая обращать на него внимания.

И тогда, в тишине перед его глазами вдруг замаячило что-то ярко-красное. Грубиян, всучивший ему этот яркий предмет, практически воткнул его ему прямо в нос. Ошарашенный Мо Жань окаменел от неожиданности, а потом до него дошло, что испугавшей его вещью была связка танхулу[191.8].

— Это тебе, — сказал Сюэ Мэн. — Все равно я столько не съем.

Кроме засахаренного боярышника Сюэ Мэн принес с собой еще коробку сладостей и небрежно оставил ее на столе, словно бросив подаяние нищему. Но Мо Жань с глупым видом смотрел на это богатство, про себя думая, какой же этот парень щедрый и великодушный. Прежде, даже когда он, стоя на коленях, просил милостыню, никто не хотел подавать ему так много всего и сразу.

— Я… это…

— Что? — Сюэ Мэн недовольно нахмурился, — Что «яэто»? Что ты хочешь сказать этим своим «яэто»?

— Я могу съесть всю эту связку?

— А?

— Вообще-то мне хватит и одной… или можешь сначала поесть ты, а я потом…

— Ты ненормальный? Считаешь себя собакой, раз готов подъедать чужие объедки? — Глаза Сюэ Мэна стали совсем круглыми, словно он не мог поверить, что такое вообще возможно. — Конечно это все тебе! Вся эта связка и вся коробка — все твое!

Лакированная деревянная коробка для лакомств была настоящим произведением искусства: на крышке золотой краской был нарисован парящий среди облаков журавль. Прежде Мо Жань никогда не видел таких красивых и изысканных вещей.

Он не осмеливался протянуть руку, но его черные глаза буквально пожирали этот прекрасный ларец. От его странной реакции Сюэ Мэн пришел в замешательство и немного раздраженно сам открыл коробку с лакомствами. Сильный аромат молока, фруктов и сладкой клейкой бобовой пасты заполнил комнату. В шкатулке лежало девять пирожных: три ряда поперек и три вдоль. Подрумяненные и хрустящие, словно изысканный и блестящий золотой жемчуг, а также матовые и мягкие с просвечивающей через тончайшее тесто алой бобовой пастой, которые, казалось, порвутся, стоит лишь немного подуть на них.