Я понимаю, что многие мои уважаемые коллеги-экономисты готовы пойти на такую акцию. Хотел бы и я:
"Я не могу в это поверить!" - сказала Алиса.
"Не можешь?" - с жалостью сказала Королева. "Попробуйте еще раз: сделайте длинный вдох и закройте глаза".
Алиса рассмеялась. "Бесполезно пытаться, - сказала она, - нельзя верить в невозможное".
"Смею предположить, что у вас было мало практики", - сказала королева. "Когда я была в вашем возрасте, я всегда занималась этим по полчаса в день. Иногда я верила в шесть невозможных вещей до завтрака".
Один из сторонников исследования счастья, выдающийся британский экономист Ричард Лэйард, любит отмечать, что "с 1950-х гг. счастье не выросло ни в США, ни в Великобритании, ни (за более короткий период) в Западной Германии". Такое невероятное утверждение лишь ставит под сомнение релевантность измеряемого "счастья". Никто из тех, кто жил в США или Великобритании в 1950-е годы (суждения о Западной Германии 1970-х годов я оставляю другим), не может поверить ни до, ни после завтрака, что эпоха "Ловца во ржи" или "Одиночества бегуна на длинные дистанции" была более насыщенной, чем современная жизнь.
Однако даже в сомнительных "измеренных" терминах такие факты убедительно оспариваются, например, Инглехартом и соавторами в 2008 г. на основе больших многострановых массивов данных. "Счастье [даже измеренное невероятным образом и потому поддающееся регрессии] выросло в сорока пяти из двух стран, по которым имелись значительные временные ряды данных. Анализ регрессии [даже с использованием несостоятельного понятия статистической значимости] позволяет предположить, что степень, в которой общество предоставляет свободу выбора, оказывает значительное влияние на счастье". И даже в якобы депрессивных США, Великобритании и Западной Германии "изменение доли тех, кто говорит, что они очень счастливы, от самого раннего до самого последнего опроса во всех странах с существенным временным рядом" было очень большим - если, опять же, "большое" в таких цифрах имеет значение в глазах Бога.
Но главная проблема, как я уже сказал, заключается в том, что прозрения поэтов и сказочников, историков и философов, которые с самого начала были направлены на то, что же на самом деле представляет собой счастье человека, просто обойдены. "Счастье", рассматриваемое как самооценка настроения, конечно, не является целью полноценной человеческой жизни. Если бы вам дали наркотик, подобный воображаемой Олдосом Хаксли соме, вы бы каждый раз сообщали исследователю о счастье, равном. Что-то здесь не так. Спросите себя: если бы вы могли прожить прекрасную жизнь за полчаса, будучи привязанным к супер-пупер машине (как выразился философ Роберт Нозик), но потом умерли, вы бы приняли это предложение? Нет, если только вы не собирались умереть в любом случае. У вас есть своя жизнь и своя личность, которой вы дорожите, независимо от "счастья". Об этом говорят многие современные философы - например, Марк Чекола (2007), а также Нозик и Дэвид Шмидц - и другие философы, теологи и поэты, начиная с Конфуция, Господа Кришны и раньше14. Если мы, экономисты, не собираемся углубляться в сомнительную теорию счастья, то, возможно, нам следует придерживаться того, что мы действительно можем знать научно - а именно, национального дохода, измеряемого должным образом, как "потенциал" или то, что я называю "объемом", или то, что Амартия Сен и Марта Нуссбаум называют "возможностями" - способность читать, например, или потенциал стать основателем нового бизнеса, или культивируемый талант художника.
Современный экономический рост дает возможность сделать гораздо больше, независимо от того, все ли этой возможностью воспользовались. Бессмысленно призывать к Высшей жизни людей, умирающих на улицах Калькутты. Это был проект Матери Терезы, и можно вполне обоснованно сомневаться в его этической ценности (если не в его богословской сущности). Сен и Нуссбаум мудро отказываются от "счастья в горшке" и сосредотачиваются на измерении возможностей, которые, несомненно, гораздо больше в Норвегии сегодня, чем в Индии в 1800 году или сейчас15. Предки очень умных профессоров, как отстаивающих, так и оспаривающих горшечные меры счастья, - Истерлин, Франк, Шор, Веблен, Фрей, Лэйард, Чекола, Нозик, Шмидтц, Макклоски, Нуссбаум, Сен - были неграмотными крестьянами или бедными сапожниками (ну... возможно, не Сен). Если только они не принадлежали к крошечной группе привилегированных раджи или епископов, или к еще более крошечной группе тех, кто путем духовных упражнений достиг состояния нирваны или блаженства без эфемерных земных вещей, они не были близки к тому "счастью" в полном человеческом смысле, которым сегодня наслаждается все больший процент людей в мире.
Можно занять пессимистическую позицию и вместе со многими критиками инноваций утверждать, что "материалистическая и индивидуалистическая культура", по выражению Истерлина, создается экономическим ростом. Доказательства представляются слабыми. Как заключает историк Лиза Джардин на основании картин и других мирских товаров, продававшихся в Европе с 1400 по 1600 год, "бравурный консюмеризм" того времени было выражение эпохи Возрождения, а также "безудержной гордости меркантилизмом [под которым она, по-видимому, подразумевает "меркантильность", а не более привычное значение протекционистской экономической политики] и приобретательской способностью, питавшей его предприятия..., торжество стремления к владению, любопытства обладать сокровищами других культур "16 . торжество стремления к собственности, любопытства к обладанию сокровищами других культур".16 Заметим, однако, что, по мнению Жардин, материализм и индивидуализм появились не так давно. Они не связаны с Европой индустриальной эпохи.
"Индустриализация, - уныло кон-венционально пишет историк Питер Стернс, - привела к неуклонному росту материализма. . . . Потребление, всегда связанное с индустриализацией как причина и следствие, фокусирует личные цели на приобретении товаров, от Мэйн-стрит до Москвы". Интересно, задумывался ли профессор Стернс об окружающем его мире, в котором люди регулярно посвящают себя научной жизни или принимают Христа в качестве личного спасителя, а их дети становятся художниками, занимая лофты в каждом элитном районе страны; слышал ли он о Ренессансе. Само потребление - это вопрос разговора, а современная жизнь дает больше материалов для разговора. "Объект, - замечает Сахлинс, - выступает как человеческое понятие вне себя, как человек, говорящий с человеком через посредство вещей". В богатом мире он "способен служить, даже лучше, чем различия между видами животных [в тотемизме племенных людей], носителем обширной и динамичной схемы мышления". При всей болтовне в журналах мнений об убогом материализме современной жизни, исследования в области психологии товаров показывают, что бедные люди в бедных странах придают больше, а не меньше значения тому имуществу, которое у них есть, чем люди, у которых его больше. Такие выводы кажутся правдоподобными даже с экономической точки зрения: уменьшающаяся отдача делает ваше семнадцатое кресло Wind-sor менее привлекательным. В одном из недавних исследований социальных психологов отмечается, что "критики культуры часто утверждают, что люди, живущие в западных странах, сильнее, чем жители менее развитых стран (или прошлых обществ), верят в то, что счастье приходит благодаря росту влияния и материальных благ, однако имеющиеся в литературе данные [о том самом сомнительном субъективном благополучии, увы] говорят об обратном".
Стернс снова повторяет общепринятую мысль: "Другие [некапиталистические] виды культурной деятельности, включая искусство, гуманитарные науки, религию и людей, специализирующихся на них, имеют тенденцию терять позиции". Нет, не теряют. В богатых странах му-зеи и концертные залы сегодня переполнены. Времена расцвета высокой культуры неизменно были временами оживленной торговли, начиная с Древней Греции через Китай эпохи Сун и Италию эпохи Возрождения вплоть до голландского "золотого века" или расцвета американской высокой культуры после Второй мировой войны при дополнительном стимуле со стороны революционного высшего образования. Сегодня в тридцати демократических странах Организации экономического сотрудничества и развития около 27% взрослого населения в возрасте от 20 до 64 лет имеют высшее образование, от 10% в Турции до 47% в Канаде. Таким образом, количество выпускников университетов в Европе, вероятно, уже превышает численность ее населения в 1800 году. Такой бурный рост культурной активности позволяет жить не только материализмом. Экономист в области культуры Тайлер Коуэн отмечает, что современная жизнь породила больше художников, чем все художники предыдущих эпох вместе взятые. В 1960-е годы в американских высших учебных заведениях было нанято больше профессоров, чем за всю историю американского образования. Расширение высшего образования привело, например, к тому, что в США и Великобритании появилась большая аудитория для серьезной литературной деятельности.
Терри Иглтон, блестящий, полезный и левый литературный критик серьезного литературного направления, делает традиционное утверждение, что буржуазия виновата в "чудовищно эгоистической цивилизации, которую она создала", как будто он не сталкивался с Чосером и его Пардонером, или Шекспиром и его Яго, представителями чудовищно эгоистических цивилизаций церкви и замка. Тоска по более простым временам, когда не так много доставалось и тратилось, - это в основном вариант пасторали, повторяющийся в любой мировой литературе в любую эпоху, практически независимо от социологических данных. Феокрит, а за ним и Гораций сетовали на уход золотого века нимф и пастухов. В 1767 году Адам Фергюсон, как отмечает Иглтон, сетовал на "обособленный и одинокий" народ Шотландии, чьи "узы привязанности разорваны". Вордсворт и Гете треть века спустя, а затем Дизраэли, Карлайл и Диккенс еще полвека спустя также сетовали на это. Мы всегда уже сетуем на то, что становимся городскими, самодостаточными и отчужденными. Годы, когда наши родители были детьми, воспринимаются как благословенные времена семейной и социальной солидарности, как клерикальная версия мира Нормана Рокуэлла, будь то 1920-е годы или золотой век Кроноса.