Даже несколько вяло развивающиеся страны - например, Бразилия - смогли частично компенсировать низкие темпы роста доходов (по крайней мере, по сравнению с такими быстро развивающимися и избирательно свободными рыночными странами, как Корея, Сингапур или, чудо из чудес, Вьетнам) за счет улучшения показателей смертности и заболеваемости. Такое улучшение, конечно, является импортированным плодом современного буржуазного экономического роста. Но на самом деле Бразилия при президенте Луисе Инасиу Луле да Силве, стороннике рационального популизма, развивалась довольно успешно, имея политическую основу для поддержания роста, пожалуй, лучше, чем Россия и Китай из четырех "БРИКов" (Ин-дия - это "И"). В таком месте, как часто управляемый коммунистами штат Керала на юго-западе Индии, до сих пор в жесткой форме выражается враждебность к буржуазному инакомыслию, которая была характерна для всей Индии в течение четырех печальных десятилетий после обретения независимости. Тем не менее, Керала компенсирует низкий рост доходов самым низким уровнем неграмотности и самой высокой продолжительностью жизни в Южной Азии, что, конечно, является заслугой медицинских и других открытий, сделанных буржуазными новаторами в других странах, но также и заслугой керальской истории передового образования и честности в управлении. Сравните с городом Болонья в Италии, который долгое время хорошо управлялся коммунистами. (Керала, однако, также известна как индийская столица "утечки мозгов", поскольку ее политика иррацио-нально враждебна к предприимчивым людям. Они уезжают.)

Таким образом, экономическая история инноваций в полной мере реализует так называемый принцип дифференциации (differ-ence principle) философа Джона Ролза, наиболее известного автора "Теории справедливости" (1971). Этот принцип заключается в том, что изменение этически оправдано, если оно помогает самым бедным. Это сделали рынки, буржуазия и инновации. (Роулза, кстати, в его более широком творчестве правильно читать как несоциалиста, может быть, даже немного промаркетолога.) Никто из здравомыслящих людей не рассматривает многочисленные особняки миллионеров как плоды современного экономического роста, достойные восхищения. Роулз тоже так не считал. Как и реально существующая эпоха инноваций, не в долгосрочной перспективе, во втором и третьем актах либеральной экономики.

Осторожно измеренный коэффициент шестнадцать-восемнадцать или его правильно измеренный и гораздо более высокий эквивалент позволил решить многие проблемы бедности. Эти решения можно увидеть в отдельных фрагментах общей истории. Потомки бедняков из Алабамы, которых Уокер Эванс сфотографировал в 1936 г. для своей совместной с Джеймсом Эйджи книги "Давайте теперь похвалим знаменитых людей", сегодня, возможно, в десять или двадцать раз материально лучше (в осторожной метрике), чем их знаменитые предки. Они окончили колледж, часто и всегда водят машину. Некоторые из них преподают английский язык в университете Дьюка. Оставшиеся в живых дети переселенцев с Великих равнин, о которых Джон Стейнбек писал в 1939 г. в романе "Гроздья гнева", живут в восемь, а то и в шестнадцать раз лучше, чем их родители. Они имеют солидные дома в Эль-Серрито и покупают кофе в Peet's. Некоторые из них преподают экономику в Беркли. Поэтому более революционными были изменения, произошедшие с 1700 года в масштабах жизни среднего жителя Великобритании, или с 1820 года - среднего жителя США, или с 1868 года - среднего жителя Японии, или с 1978 года - среднего жителя Китая. Все эти люди начинали с невыразимой бедности, живя на 1-5 долларов в день. Окружающая их экономика совершенствовалась, и их дети и внуки становились зажиточными буржуа (хотя у китайцев еще несколько поколений впереди), пусть и наемными работниками.

"Капитализм развивался", - говорим мы. Особенно это касается того, что появилось позже в результате риторической ревальвации. Европа и ее ответвления становились все более "капиталистическими", вплоть до межконтинентальных авиаперевозок и кризиса субстандартной ипотеки. Европейцы предпочитают называть свою систему "социальной рыночной экономикой", но при этом восхищаются новаторами и в большинстве своем не попирают их нововведения (долгая борьба вокруг законов о закрытии воскресных дней в Германии, Франции и Нидерландах иллюстрирует соблазн попирания). Китайцы упорно продолжают называть то, что они делают, покупая дешево и продавая дорого, "коммунизмом". Аспиранты из материкового Китая, посещающие американские университеты, в результате не имеют представления о центральной идеологической борьбе ХХ века. Американцы, напротив, с большей готовностью восприняли слово "капитализм", которое когда-то использовалось для глумления над рынками, инновациями и частной собственностью, а американские аспиранты лучше разбираются в истории.

Однако слово "капитализм" - монета, которая, как и "идеология", была отчеканена около 1800 г. и ценность которой в нашей научной риторике обусловлена главным образом тем, что Маркс присвоил ее себе, - указывает не в ту сторону, на деньги, сбережения и накопления. Оно заставляет вспомнить Скруджа Макдака из комиксов "Дон-альд Дак" с его кучами денег. Или, в более упрощенном варианте, это напоминает Чарльза Монтгомери Бернса из "Симпсонов" с его кучами заводов. Что плохого в таких образах? Вот что: мир изменился не за счет накопления денег или капитала. Он изменился благодаря тому, что стал умнее в отношении паровых машин и мудрее в отношении принятия результатов инноваций.

Тем не менее экономисты, начиная с XVIII века, отдавали предпочтение представлению о накопленном капитале как создателе современности, поскольку оно акцентирует внимание на стоимости, в которой они являются экспертами, и поскольку его легко описать статистически и математически. Начиная с конца XIX в. математическое выражение, утверждающее, что груды капитала, приобретенного дорогой ценой, K, вместе с существующим трудом L, вызывают наше обогащение, измеряемое "количеством" товаров и услуг - а именно, Q = F(K, L)- привело в восторг буржуазных экономистов и удовлетворило их августинско-кальвинистскую теологию. Марксистские экономисты тоже продолжили говорить о накоплении капитала и поглощении прибавочной стоимости с еще большей августинско-кальвинистской теологией. Однако экономисты, как и карикатуристы на Скруджа и Бернса, заблуждаются. Рутинное повторение инвестиций, аккуратное накопление капитала в зданиях, дорогах, машинах и даже образовании, не дает свинга ("Два аккорда и бэкбит", - усмехаются джазовые музыканты). Инновации дают свинг. Если в ней нет свинга, она ничего не значит. Накопление не является основой экономического роста. Сердцем экономического роста является инновация. Давайте уберем из обихода слово на букву "С", вводящее в заблуждение.

То, что родилось в Европе в начале нового времени и обогатило мир в XIX и XX веках сверх всяких ожиданий, лучше называть каким-нибудь словом, не имеющим обманчивой коннотации "капитализм". "Прогресс" - слишком расплывчатое и политически нагруженное слово. Если вам нравятся неологизмы, можно назвать это "новаторством". Но лучшим из слабых вариантов, похоже, является просто "инновация". Экономический историк Ник фон Тунцельман отмечает, что "технологические изменения стали кумулятивными. . . . Прорывы ... привели к череде дальнейших достижений. . . . Более ранние изменения сопровождались периодом неравновесия [когда, скажем, было введено водяное колесо с нижним ходом], после чего происходило возвращение к некоему подобию равновесия по мере освоения ... изменений. . . . Вместо этого [в течение двух столетий после 1800 г.] произошло системное изменение, при котором предприниматели вынуждены были предполагать, что любое улучшение... ...может быть вскоре затмено". Билл Гейтс парирует утверждения о том, что Microsoft является монополистом, отмечая, что в тот самый момент, когда он говорит, несколько способных предпринимателей в гараже могут разработать инновацию, которая покончит с Microsoft, как Стив Джобс и он, пара выпускников колледжа, покончили с Big Blue. Новую риторику, которая в свое время сделала современный мир, называли также "триумфом предпринимательства", "чествованием коммерческих и механических инноваций", "постоянно возникающей новизной", "изобретением изобретений", "творческим разрушением" старого продукта новым (или иногда, как утверждал Тунцельман, "творческое накопление" новых качеств в старом продукте или совершенно новый продукт) или "хороший капитализм" (как Баумол, Литан и Шрамм [2007] описывают американский предпринимательский капитализм) или, по выражению Уинтона Марсалиса использование такого выражения, как "Эпоха инноваций", в качестве синонима вводящего в заблуждение "Современного капитализма", укажет правильное направление. Как выразился в 1928 г. экономист Эллин Янг, это была "эпоха, когда люди повернулись лицом в новом направлении и когда к экономическому прогрессу не только сознательно стремились, но и казалось, что он каким-то образом вытекает из природы вещей".

В пользу инноваций и буржуазных добродетелей говорит обогащение любой нации, которая позволила инновациям и буржуазным добродетелям сделать свое дело, т.е. обогащение по историческим меркам среднего человека, а по-роулсиански - действительно бедного человека, в той же мере, что и капитана промышленности. Это, так сказать, практическое оправдание буржуазного греха - не быть ни солдатом, ни святым. Вы можете ответить, и действительно, что деньги - это еще не все. Но, как ответил Сэмюэл Джонсон, "когда я бегал по городу очень бедным человеком, я был большим сторонником преимуществ бедности; но в то же время мне было очень жаль быть бедным".21 Еще ни один человек, купивший лотерейный билет, не отказался от чека на свой выигрыш. А можно спросить жителей Индии (средний доход на душу населения в 1998 г. в долларах покупательной способности США 1990 г. - 1 746 долл.) или Китая (тогда - 3 117 долл.), хотели бы они получить доход в США, составлявший в то время 27 331 доллар, - лотерею рождения. Сейчас эти показатели лишь немного меньше склоняются в американскую сторону. Можно также обратить внимание на направление постоянной миграции - как тогда, так и сейчас: западноафриканцы, ожидающие в Ливии опасного переезда в Италию, или мексиканцы, отважно преодолевающие пустыни американского Юго-Запада, чтобы приобщиться к ужасному преступлению - тяжелой работе на англосаксов за низкую зарплату. Как сказал один испаноязычный комик в начале рецессии 2008-2009 годов: "Вы поймете, что дела в США действительно плохи, когда мексиканцы перестанут приезжать". В 1930-е годы они действительно перестали приезжать, а в 2009 году их стало гораздо меньше, чем в 2007 году.