Но это не меняло того факта, что она была права. Она не могла предпочесть его своему народу — ни одному из своих народов. Потому что это сделало бы её такой же, как Джерихо, и, возможно, она смогла бы с этим смириться, но Элиас не смог бы. Если бы она сделала этот выбор, он превыше всего, ему было бы стыдно за неё.

И этого она не сможет вынести.

— Нет, — сказала она Джерихо, зарываясь лицом в волосы Элиаса, шепча в них, как будто это могло скрыть её выбор от всего мира. Как будто это могло смягчить её сердце и не дать ему разбиться. — Я не могу.

— Джерихо, — сказал Вон, и она услышала, как его шаги эхом отдаются на ступеньках, как будто он подошел ближе. — Остановись. Исцели его. Это зашло уже достаточно далеко.

— Она передумает, — возразила Джерихо. — Поверь мне. Она сделает всё, чтобы спасти его.

— Джерихо, он всё равно умирает, это просто жестоко...

Их спор сошёл на нет, когда Элиас снова зашевелился под ней. Попытался поднять голову.

— Сорен.

Его дыхание коснулось её кудрей, согревая лицо, и она подняла голову, смаргивая слёзы, когда встретилась с его глазами.

— Спасибо. С-спасибо тебе за всё это.

— Не надо, — задыхалась она. — Не надо, осёл. С тобой всё будет хорошо. Просто... найди свой якорь.

Он уставился на неё, такой душераздирающе нежный, уголок его рта приподнялся.

— Может, ты перестанешь так на меня смотреть? — огрызнулась она, яростно вытирая горячие слёзы со своих щёк. — Я серьёзно! Найди свой якорь.

Он выдержал её взгляд. Ни разу не моргнул, даже когда его дыхание мучительно хрипело, даже когда кашель сотрясал его израненное тело, яд и рана действовали в тандеме.

— Мне шестнадцать. Зимняя Ярмарка, и я впервые влюбляюсь в тебя.

Её сердце рухнуло вниз, ломая рёбра, разрушая всё храброе и сильное внутри неё.

О, она была неправа. Так чертовски неправа. Она могла бы вынести его позор. Будь он проклят, она могла бы вытерпеть его ненависть, пока он был рядом, чтобы ненавидеть.

А вот этого... она не могла этого вынести.

— Мне семнадцать, — продолжил он, протягивая руку и вытирая её слёзы, — и мы играем в правду или вызов. Джейкоб решает быть мудаком, и вдруг я целую тебя в отсеке казармы. У тебя вкус виски, и ты обзываешь меня каждый раз, когда делаешь вдох. Я влюбляюсь в тебя во второй раз.

— Элиас.

Рыдание, мольба, ответ на вопрос, который он не задавал.

— Мне восемнадцать.

Его спина выгнулась под её руками в борьбе за свой следующий вдох, лицо исказилось от явной решимости — как будто он цеплялся только для того, чтобы просто произнести эти слова. Он застонал от боли, нащупывая её руку, сжимая так сильно, что её кости угрожали сломаться. Но он продолжал говорить и говорить, как будто он берёг эти вещи, как будто они прятались у него внутри годами.

— Мне восемнадцать, и Кайя мертва, и всё ужасно, — сказал он, отпуская её только для того, чтобы дрожащим пальцем провести по переносице её кривого носа. — Ты дразнишь меня, пока я не ломаю тебе нос. Мы дерёмся до тех пор, пока оба не устаём наносить удары, и ты смотришь на меня и говоришь: "Если ты перестанешь быть ослом, я покажу тебе, где на кухне спрятаны лучшие закуски". Я говорю: "Если ты закончила быть умницей, я в деле". Я влюбляюсь в тебя в третий раз, пока ты кидаешь печенье мне в рот. Ты заставляешь меня смеяться, хотя я никогда не думал, что буду способен на это снова.

— Не делай сейчас этого, — всхлипнула она, снова поймав его руку и прижав её к своей груди, а другой рукой смахивая слезу с его щеки. — Не смей делать это так, как будто ты прощаешься, осёл...

— Мне двадцать, и я танцую с тобой в бальном зале Атласа. У меня в кармане кольцо, которое тебе так понравилось.

Ещё один смех, тихий, задыхающийся и умирающий, и он беспомощно покачал головой, что убило её.

— Я потею, как грешник у алтаря Мортем. И всё, о чём я могу думать, это то, что я так смущающе влюблён в тебя, Сорен Андромеда Никс, и я был влюблен в течение четырёх лет, и я не знаю, как это сказать, но, боги, я собираюсь попробовать.

Полуистерический смех вырвался из её горла.

— И, конечно же, вместо этого ты выбрал сейчас, ты драматичный...

— Я собирался попросить тебя выйти за меня замуж.

Просто ещё один шёпот, просто ещё одно признание, которое мягко отразилось от стен храма. Дыхание, которое украло её дыхание прямо из груди, сломало каждое ребро, разбило вдребезги все оправдания, и "он не это имел в виду, и возьми себя в руки, Сорен", она когда-то шептала себе глубокой ночью, слушая, как он храпит на её шее, обвивая рукой её талию и пряча лицо в её волосах.

Каждое тайное желание, которое она опрометчиво швыряла к звёздам, каждое почти признание, которое вертелось у неё на языке, когда она выпивала слишком много виски, согревающего её живот, каждый раз, когда она почти хватала его за плечи и спрашивала, не поцелует ли он её уже, боги, Элиас... всё, что она похоронила в своей трусости. А теперь было слишком поздно.

— Я бы ответила "да", — прошептала она. — Не важно, как ты попросил.

Элиас не ответил. Он мог только дышать, тихие вздохи, которые становились всё реже с каждой секундой, свет в его глазах угасал так быстро, что её сердце в панике сжалось.

— Исцели его, — снова сказала она, глядя на Джерихо, прерывая их с Воном спор. — Пожалуйста. Джерихо, пожалуйста, я не могу... я не могу.

Джерихо посмотрела на неё, глаза потемнели, рот скривился в узел сожаления. Но всё же она сказала:

— Обещай, что война продолжится.

С каждым вздрагиванием груди Элиаса, с каждым шагом, который он делал от неё к своей богине, её решимость таяла. Мораль имела забавный способ исчезать, когда дело касалось любви, когда дело касалось смерти.

Элиас ненадолго закрыл глаза — не на короткий миг, а на довольно долго, что панический стон сорвался с её губ прежде, чем она смогла его остановить.

— Прекрасно! — прорычала она, выплёвывая свой грех, как вишневую косточку. — Отлично. Я-я сделаю это. Я сделаю это, всё, что ты захочешь, просто...

— Нет.

Элиас снова открыл глаза — только наполовину. И он больше не смотрел на неё... вместо этого он посмотрел на Вона.

— Если уже слишком поздно спасать твою любовь, помоги мне спасти мою. Помоги ей отпустить меня.

Паника сжала её грудь в кулак так сильно, что она почти перестала дышать.

— Элиас, не смотри на него, посмотри на меня...

Лицо Вона сморщилось.

— Элиас...

— Пожалуйста, — Элиас не отрывал взгляда, наполненного каким-то тайным смыслом, который она не могла прочесть. — Помоги мне спасти её.

Сорен положила руки ему на лицо, пытаясь вернуть его взгляд к себе.

— Элиас, что ты?..

Вон поднял руку в сторону Элиаса, сжал её в кулак и дёрнул.

Щёлк.

Звук, который эхом разнёсся по храму, по воздуху, через руки Сорен на голове Элиаса. Звук, который она почувствовала, как что-то ломается внутри Элиаса, что-то режет прямо под его кожей. Звук был таким громким, резким и ужасным, что она знала.

Ещё до того, как свет в глазах Элиаса погас, даже до того, как он обмяк в её объятиях, даже до того, как она почувствовала, как неестественно изогнулась его шея в её руках... она знала.

Она моргнула, глядя на него сверху вниз.

— Элиас.

Ничего. Его пустые глаза апатично смотрели в сторону. Струйка крови стекала по его подбородку, окрашивая шрам, который она ему оставила.

Её дыхание участилось, стало более резким, и она крепче прижала его к себе, сжимая сломанную шею — как будто, поставив позвонки обратно, можно было как-то это исправить. Её грудь сдавило, когда она ещё раз выкрикнула его имя, срываясь на сдавленный рёв:

— Нет, нет, нет, нет, нет, не смей, осёл!

Но не было ни умницы, ни смеха, ни закатывания глаз. Он не проснулся, не дышал, не вернулся к ней.

Крик Джерихо заглушил всё остальное, и Сорен взглянула вверх как раз вовремя, чтобы увидеть, как она устремилась к Вону, глаза её были дикими, грудь тяжело вздымалась, полураспущенные волосы развевались при её движении.

— Что ты наделал? Он был нашим рычагом, она собиралась…

— Джерихо, хватит! — Вон взревел — громче, чем она когда-либо слышала от него, боевой клич, который противоречил кличу его жены.

Его лицо было искажено маской горя, ярости... изнеможения.

— Достаточно.

В последовавшей тишине всё, что она могла слышать, было биение её собственного сердца, громкое и насмешливое. Всё, что она могла чувствовать, это ужасающую неподвижность в изгибе шеи Элиаса.

Это было несправедливо, что одни кости были важнее других. Это было несправедливо, что некоторые не могли исцелиться после того, как были сломаны.

Она думала, что в ней тоже может быть такая кость. Та, что сломалась вместе с шеей Элиаса, обещая бесконечную боль, неизлечимую рану.

Вон бросился вперёд и схватил Джерихо за плечи, отчаяние горело в его глазах.

— Любимая, пожалуйста, хватит. Посмотри на меня. Где это заканчивается, где мы подводим черту? В убийстве наших людей? В пытках умирающего мальчика? Это не стоило того с самого начала, и не стоит того сейчас! Отпусти меня!

Джерихо моргнула, глядя на него, как будто она была искренне сбита с толку. Её брови сошлись вместе.

— Здесь нет никакой черты. Нет ничего, чего бы я ни сделала, чтобы спасти тебя.

Муж и жена, некромант и целительница, смотрели друг на друга поверх костей, алтаря и трупа.

— Всё равно уже слишком поздно, — прохрипел Вон. — Мальчик исчез. По крайней мере, позволь ей уйти. Или ты собираешься убить и свою сестру тоже? Это та черта, которую ты чувствуешь, что готова переступить?

Джерихо сжала кулаки, начиная поворачиваться к Сорен. Затем она резко остановилась, отпрянув назад, как будто наткнулась на стену. Она повернула голову, чтобы посмотреть через плечо, её брови снова нахмурились, отстраненный взгляд затуманил её глаза, завеса тумана опустилась на сверкающую зелень.

— Что? — спросила она рассеянно.

— Я сказал, это...

Джерихо указала пальцем на своего мужа.