Значит, не государственный у Арцыбашева интерес, а свой личный. А это говорит и о том, что ни по каким бумагам и отчетам эта операция не проходит. А еще это означает, что цена жизни Кости-Знахаря, когда он Студня найдет, - меньше копейки. Выкинет его Арцыбашев как отработанный презерватив. Выкинет, предварительно голову ему прострелив.
Только на этот раз я не дамся ему так просто, как тогда, в банке "Северо-Запад".
Настя не может одна без меня и минуты в купе посидеть.
Я выхожу в тамбур покурить, и она за мной следом.
Спрашиваю ее:
- Чего не сидишь там, ты хоть с народом поговори, вон у нас какая соседка - бабулька разговорчивая, всю свою жизнь рассказала, биографии всей своей родни поведала и теперь про выдающиеся жизни своих подруг и бывших сослуживцев рассказывает. Прямо - какой то Ираклий Андроников…
- Это кто? - переспрашивает Настя, в упор глядя на меня наивными своими глазами.
- Это биограф великих писателей и поэтов был такой, - вздыхаю я и нежно тыкаю Настю в ее девственно-необразованный лоб, - эх, целина ты моя, невежества полная. А ведь за таких, как ты, там, куда мы едем - в Средней Азии, за таких, как ты, невест двойной калым дают…
- А это что - калым?
- Мама родная! - Я закатываю к небу глаза. - Ты и про это не слыхала.
- Я что, такая глупая? - у Насти слезы в глазах, - я тебе поэтому не подхожу?
- Да нет же! - с досадой восклицаю я, - ты умная, просто ты не знаешь многих вещей, которые в городской жизни известны всем.
- Но ведь и ты, Костушка, в нашей жизни в парме много чего не знаешь! Не знаешь, как зверя следить, как рыбу без крючка и лески ловить, как зимой в снегу ночью живым остаться, как травами любые болезни лечить. Ты ведь много наших, моих вещей не знаешь. Но ведь я не смеюсь над тобой, когда ты там, в парме, такой беспомощный, так почему ты теперь смеешься надо мной?
Настя едва не плачет…
- Я не смеюсь, - заикаясь, отвечаю я.
- Ведь я сметливая, я быстро-быстро всему вашему… Всем вашим премудростям научусь, - шепчет Настя прямо мне в подбородок, - я всему научусь, любимый мой, потому что я хочу жить в твоем мире, хочу быть в твоем мире…
- Ах ты, Настенька-головастенька, - я уже глажу ее по голове, прижимая ее к своей груди, - ах ты, дурешка ты моя несмышленая, да разве всем премудростям нашего мира за два дня научишься?
- А я не за два дня, я больше с тобой быть собираюсь, - всхлипывает Настя на моей груди и затихает…
Прямой границы с таджиками у России нет.
Поэтому первый наш рубеж - станция Аксай между Уральском и Актюбинском.
Раньше, при советской власти, на станции этой скорые поезда и не останавливались никогда - пролетали ее со свистом на Ташкент, на Ленинакан, на Душанбе…
А теперь после того, как в Беловежской пуще Елкин-палкин позволил всем республиканским вождям жрать суверенитета сколько влезет, на станции Аксай, что посреди степи - погранпосты. Таможня, паспортный контроль, федерация-хренация, суверенитет-мудинитет… И портреты плоскомордого вождя - бывшего члена ЦК, а то и всего политбюро от этой республики… И шобла погранцов в смешной формяге. Вроде как в совковой - ментовской, но в то же время и совсем не в такой. И фураги эти такие смешные - как латиноамериканские, над этими плоскими узкоглазыми "хытрыми" лицами…
- Ах ты, баршлы кирбашлы… Это что же за херня такая написана? - размышляю я над транспарантом, висящим под портретом бывшего члена политбюро - нынешнего вождя здешней нации.
Виз здесь, слава нашему Богу (и ихнему Аллаху тоже), не требуется. Одна беда - у Насти и паспорта с собой нет.
Но хитромордые в латиноамериканских фуражках очень любят американский зеленый универсальный паспорт с портретом президента Франклина. Впрочем, торговались…
И плоскомордые просили к документу Франклина добавить еще и документ с портретом Гамильтона.
Но сошлись на одном портрете Франклина плюс два Джексона. Итого - сто сорок баксов минус из суммы, что дал капитан. А впереди еще две границы - с узбеками и с таджиками.
Эх, и далеко же ты уехал, товарищ Студень! Так никаких денег не хватит…
Отъехали от Аксая.
Впереди еще почти двое суток пути.
Если на двух границах еще за Настю по сто пятьдесят зеленых снимут - с чем в Душанбе приедем?
Проходим - протискиваемся через три бесконечно длинных вагона до вожделенного вагона-ресторана. Русские рубли здесь еще принимают.
А ведь уже и не Россия!
Заказываем по сборной солянке, по бифштексу рубленому с яйцом, по салату из помидор и по апельсиновому соку.
- Я то же, что и ты, кушать буду, - говорит Настя.
- А куда ты денешься, - смеюсь я.
Грубая и нечесаная официантка, словно капитализм мимо этого вагона-ресторана прокатил, даже не зацепив… В общем, официантка, как тень минувших уже лет советского хамоватого сервиса, притащила вместо сборных солянок - борщ московский.
- Кончились солянки, берите что есть. А не хотите - не берите…
- Ах ты, какая вежливая, какая ты любезная, прямо из французского кино, - сказал я нечесаной клухе с подбитым, плохо запудренным глазом.
- А не нравится - идите себе в купе и жрите там всухомятку, - буркнула она, нетвердо поворачиваясь на каблуках.
- А она еще и пьяная, - удивленно развел я руками.
- И по-моему, ее кто-то по лицу побил, - вставила Настя, принимаясь ложкой за помидорный салат.
- Не по-твоему, а точно - по глазику ей дал любовничек ейный, - сказал я, горестно вздохнув и вынув ложку из Настиной руки, - не смеши людей. Ложкой - только суп, а твердую пищу ешь вилкой и ножом… Ну хотя бы одной вилкой без ножа.
- Ты меня стыдишься? - спросила Настя, в упор поглядев на меня своими таежными глазами.
- А, перестань, - отмахнулся я…
И тут я заметил, что перегнул, потому что Настя перестала есть и вдруг разрыдалась.
- Мне вон замечания делает, что, мол, хамлю, а сам вон девушку обидел, - попыхивая сигареткой, громко замечает из-за стойки официантка.
Я перестаю жевать и кладу Насте руку на плечо.
- Ну не плачь…
- Я не плачу…
- Научишься, ты же сметливая.
- Научусь, - отвечает Настя и улыбается сквозь слезы.