Глава шестнадцатая

К тому времени, как я сажусь в спортивную машину с передним приводом, мне удалось убедить себя, что весь этот обмен мне померещился. Не имеет значения, что мое бедро горит так, словно меня прижгли каленым железом, или что я не могу думать ни о чем, кроме тикающего пульса на его челюсти. Нет, Анджело Висконти никогда бы не стал заводиться из-за такой девушки, как я. Как максимум, я его раздражаю. Как минимум, он вообще не думает обо мне.

Я смотрю в лобовое стекло, когда дверь распахивается, заставляя меня подпрыгнуть.

Опираясь рукой о крышу, Анджело наклоняется и пронзает меня раздраженным взглядом. Видишь, раздражающая, Рори. Ты для него раздражающая маленькая девочка.

— Я не думаю, что ты сможешь справиться с чем-то таким большим.

Я моргаю.

— Хм?

Он мотает головой в сторону приборной панели, и только тогда я понимаю, что сижу за рулем.

— О, э-э... — я растерянно оглядываюсь по сторонам. — Я…

— Это британская машина, — он отталкивается от дверного косяка и отходит в сторону. — Выходи.

Я проскальзываю мимо него, обхожу машину и неохотно сажусь на пассажирское сиденье. Пока я вожусь с ремнем безопасности, он нетерпеливо смотрит на меня, отбивая ровный ритм по рулю. При звуке щелчка я встречаюсь с ним взглядом, и он приподнимает бровь.

— Уселась?

Нет.

— Да.

Он съезжает с подъездной дорожки на посыпанную гравием дорожку, от него исходит жар. С таким же успехом над его головой мог бы висеть предупреждающий знак «Не разговаривай со мной», который мигал бы неоновыми огнями. Но напряжение ощутимо, и если я ещё немного посижу в тишине, потирая вспотевшие ладони о леггинсы, я сойду с ума.

— Это уже третья машина, в которой я тебя вижу. Почему у тебя так много машин?

— По той же причине, по которой ты не можешь уберечь свои липкие пальцы от фамильных драгоценностей, Сорока, — он притормаживает перед железными воротами, возобновляя нетерпеливое постукивание в ожидании, когда они откроются. — Мне нравятся острые ощущения.

— Я ворую не ради острых ощущений, — огрызаюсь я.

— Ха.

Мои щеки пылают.

— Это правда.

— Тогда для чего ты это делаешь? — он спрашивает таким тоном, который наводит на мысль, что ответ его не интересует. — Ты выходишь замуж за очень богатого человека, Аврора. Тебе не нужны деньги.

Я перестаю растирать руки вверх-вниз по бедрам и вместо этого сжимаю их в кулаки на коленях.

— Я выхожу замуж за твоего дядю не из-за денег, — шиплю я. Откидываясь на подголовник, я закрываю глаза и стискиваю зубы. Господи.

Но если Анджело и замечает, что мое раздражение начинает равняться его собственному, он этого не говорит.

— Тогда какого хрена ты выходишь за него замуж? — рычит он в ответ.

Я приподнимаю бровь. Господи, в этой реплике было столько яда, что он практически плюется огнем. Краем глаза я наблюдаю, как подрагивает его кадык.

— Это потому, что тебе нравится, когда похотливые старики трахают твою киску?

В чем, черт возьми, его проблема? Я собираюсь спросить его, но вместо этого с моих губ срывается что-то другое.

— Похоже, ты ревнуешь.

Проходит мгновение. Тишина громким эхом отражается от потолка и заставляет мои нервы съеживаться.

Потом он смеется. Тот тип смеха, при котором обнажается слишком много его жемчужно-белых зубов. Это звучит так легко, так беззаботно, что я сразу чувствую себя глупо из-за того, что осмеливаюсь читать между строк каждый раз, когда мне приходится дышать с ним одним воздухом.

Я идиотка, если думала, что он ревнует. Если я думала, что он действительно хочет меня поцеловать.

Внезапно у меня под кожей возникает знакомый зуд. Это вызывает у меня желание сделать с ним что-нибудь злобное и мстительное, например, поцарапать краску его шикарной машины или, знаете, подсыпать цианид в его дурацкие сигареты.

Ладно, может, и не это, но желание быть плохой покалывает внутри меня, и я чувствую то же разочарование, с которым проснулась. Я не могу сделать ничего ужасного, потому что теперь у меня больше нет возможности признаться.

Вместо этого я прислоняюсь к окну, утренний конденсат охлаждает мой лоб, и я закрываю глаза.

Анджело умудряется вдвое сократить дорогу до Дьявольской Ямы, ведя машину как сумасшедший, и менее чем через полчаса мы подъезжаем к церкви. Я с тоской смотрю на телефонную будку, жалея, что не могу нырнуть внутрь и набрать номер, даже если это просто для того, чтобы услышать знакомый тон сообщения роботизированного автоответчика. Гнев скручивает стенки моего желудка, но в то же время телефонная будка служит напоминанием о том, что я не могу быть слишком грубой с Анджело. То что он не прослушал мои грехи, не означает, что он не может этого делать. Я уверена, что для этого достаточно нажать несколько кнопок на его мобильном телефоне, лежащем на центральной консоли.

Он глушит двигатель и откидывает спинку сиденья.

— У тебя есть час.

Не говоря больше ни слова, я выпрыгиваю из машины и шагаю по дороге, отказываясь оглядываться.

Что такое с этим парнем? От него веет то жаром, то холодом, как от сломанного обогревателя. В одну минуту он учит меня курить в темном проходе, а в следующую снова называет меня золотоискательницей и воровкой.

Неважно. Когда тротуар под моими походными ботинками превращается в ковер из золотых и красных кленовых листьев, я отмахиваюсь от комментариев Анджело. Войти в лес — все равно что попасть в другой мир. Мой мир, и каждый раз, когда я нахожусь в нем, я заставляю себя забыть обо всем, что существует за его пределами.

Когда я углубляюсь в лес, шум с дороги исчезает у меня за спиной. Вместо этого опавшие листья хрустят под ногами, превращаясь в кашицу, когда ветви клена и ясеня становятся гуще над моей головой. Они пропускают достаточно света, чтобы указать мне путь, но это не имеет значения, если бы не пропускали, потому что я знаю лес лучше, чем собственное тело.

У начала зарослей лиственника я резко поворачиваю налево, сворачивая с тропы в гущу леса. Я перепрыгиваю через небольшой ручей, на котором мы с отцом играли в Винни-Пуха, когда я была маленькой, и провожу пальцами по стволу одинокого старого дуба, который стоит посреди пустой поляны. Мама обычно читала «Далекое дерево» Энид Блайтон, как сказку на ночь, и она говорила мне, что в ее основе лежит этот дуб. Я часами стояла под ним, разглядывая в бинокль самые верхние ветви, чтобы увидеть, смогу ли я разглядеть там волшебные земли.

Когда кустарник начинает редеть, я сбавляю скорость. Я достаю свой мобильный из кармана толстовки и отправляю сообщение на один из трех сохранённых номеров в телефонной книге: Я здесь.

Ответ приходит почти сразу.

Мы в птичьем домике.

Нервы трепещут у меня в животе, как всегда перед встречей с отцом, потому что всегда есть шанс, что сегодня он... другой.

Я выхожу на берег и огибаю озеро, чтобы добраться до деревянного пирса, затем спускаюсь по нему к маленькой хижине на самом краю. Оказавшись в нескольких футах от него, я снимаю кольцо с пальца и засовываю его в карман.

Легкий ветерок доносит тихий голос Мэлани из хижины вниз по пирсу.

— Твоя дочь здесь, Честер. Ты готов ее увидеть?

Никакого ответа. Отсутствие ответа никогда не бывает хорошим знаком.

Мое сердце замирает на несколько минут в груди. Я ускоряю шаг, останавливаюсь у входа и стучу, стучу, стучу по деревянной стене.

— Привет, папа! — я говорю с такой широкой улыбкой, что у меня болят щеки. А потом я жду.

Он сгорбился и выглядывает в окно, прижав к глазам бинокль. Он не двигается при звуке моего голоса. Я жду ещё немного, мой пульс учащается. Мэлани слегка улыбается мне, затем ее взгляд тоже устремляется на моего отца.

— Честер? Рори здесь.

Он вздыхает, затем опускает бинокль, так что он висит на шнурке у него на груди.

— Ради святого фламинго, Мэл. Ты спугнула опоясанного зимородка. Я услышал тебя в первый раз.

Облегчение вырывается из моих легких, заставляя мое тело обмякнуть. Затем я расплываюсь в улыбке, настоящей улыбке, и вхожу в хижину, чтобы обнять своего отца.

— Прости, пап, — говорю я ему в шею, вдыхая знакомый запах мыла и дезодоранта Old Spice. — Я знаю, как сильно ты любишь зимородка.

Он похлопывает меня по спине, его грудь вибрирует рядом со мной, когда он смеется.

— Полагаю, мы помешали ему позавтракать. Каждое утро очень рано он слетается к озеру, чтобы полакомиться головастиками, — когда он отстраняется, то добавляет: — Рад тебя видеть, мишка Рори.

Мое сердце учащенно бьется, и мне приходится отвернуться, чтобы ощущение покалывания за глазами не переросло во что-то большее.

Честер Картер. Если вы назовете это имя кому-нибудь из Дьявольской Ямы, его лицо расплывется в нежной улыбке. Все знают его как лесничего, но молодые местные жители также знают его как «Человека-птицу», потому что он ходил в школы по всему побережью и рассказывал детям всё о птицах, обитающих в этом районе. Несмотря на то, что несколько лет назад он уволился с обеих работ, он по-прежнему носит свою униформу каждый день. Под его стеганой курткой серая рубашка висит немного свободнее, чем раньше, и мне пришлось проделать новую дырку в его поясе, чтобы поддерживать черные брюки, но он по-прежнему выглядит очень достойно.

— Ты все пропустила. Вчера я видел голубую цаплю, — с гордостью говорит он, глядя в окно на озеро. — Помнишь, когда мы в последний раз видели одного из них? Это было с твоей мамой.

— Угу, — отвечаю я, проглатывая ком в горле. Затем я беру его под руку и веду обратно на пирс. — Идеальный день для прогулки на лодке, тебе не кажется?

Он похлопывает меня по руке и посмеивается.

— Конечно, конечно. Мне бы не помешали физические упражнения. Мэл? — он вытягивает шею, чтобы найти ее. — Не хочешь прокатиться с нами на лодке?

— Мэл и здесь хорошо, — говорю я, прежде чем она успевает ответить. Я не смотрю на нее. Хотя она и ее команда медсестер хорошо заботятся о моем отце, их нанял Альберто. Я не знаю, могу ли я доверять ей, или она другая Грета и докладывает ему обо всем, что я говорю или делаю. Вот почему я всегда настаиваю на том, чтобы мы катались на лодке — подальше от любопытных глаз и ушей.